Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович
Ты просишь закончить мое время Ожидания тебя. Ты просишь схлопнуть все пространства блужданий, отводные каналы поиска значений, уютные бормотания обид и вины, что сохраняли меня в возрасте пятнадцати лет, момента нашей встречи, а тебя – тебя делали тоже всегда молодым. Поскольку пространство моего ожидания – это и есть годы твоего нестарения. И вот теперь ты просишь все закончить. Ты просишь все унять, словно мы опять на том перроне, и я опять должна предложить тебе тот танец, где сливаются противоположности, где снова достигается близость и где мы снова можем увидеть вместе единый мир и начать жизнь заново. Знаешь ли ты об этой нашей молчаливой сделке? Представляешь ли, что будет, если не получится? У нас закончится все время. Оно закончится и для тебя, и для меня. Ты станешь стариком, а я – странной женщиной-инфантилом, растратчицей времени. Вот он, наш конец… Готовы ли мы пойти на такой риск?
«Хорошо, – сказала я. – Я напишу».
Я писала для него, я писала против него, я писала вещи, которые, знала, его впечатлят. Я писала о скамейках, аэропортах, руках и стекле… Я глотала, ела, пила и втягивала обратно все то море времени, что я ждала его, с каждой главой пробивая следующий шаг в направлении будущего, утверждая себя, сближая берега.
Мне оставался последний день до его приезда из Москвы. Я не помню, как я его провела. Я просто ждала. Когда откроются двери и он придет. Когда все вместе вступят на порог дома.
Он приехал из России. И взял у меня все листы до единого. Потом вышел из комнаты и читал без меня у себя в кабинете. Потом вышел и встал в дверях с листами. Высокий, с уже почти седой бородой, усталый. Узнал ли он вновь ту девочку на платформе, которая превращала все твои сомнения в танец, почувствовал ли, что с тебя снят груз двадцати лет – и все впереди?
«Half of it is crap, but the other half of it: well you write… like an angel…»
2
Наполовину это полное дерьмо, но наполовину. Ну…ты пишешь как ангел. Мы молчали. Было ощущение, что время остановилось. Двери раскрываются, разъезжаются в разные стороны, а из вагона никто не выходит, только пустота. Crap – слово, которое употребил Джо, как и любое слово, развивается между двумя полюсами, материальным и интеллектуальным. И на своем материальном полюсе оно и правда имеет значение «дерьмо», – а на интеллектуальном – его значение можно тянуть в сторону «фигни и полного отстоя», а еще «ахинеи» (а это уже «блаженная бессмыслица, что несут юродивые»). В любом случае – и то, и то… и ангел и дерьмо (в котором нередко живут юродивые и святые) с ахинеей – странные обозначения конца, последних стадий движения Колеса Воплощений у Йейтса, что выводят нас за пределы земного круга. В полярности света и тьмы, не имеющих к жизни никакого отношения. Такого, которое не дает ответов. На пересчете, важном для меня в тот миг, это означало только одно: времени больше нет. С Джо мы уже не встречаемся. Мы не успели вывернуть ленту Мёбиуса и направить потоки сил обратно в наш дольний мир.… Двери закрываются. И лента пути странным образом выворачивается за пределы себя, в нечто потустороннее – в свет и тьму, которые никогда в чистом виде не присутствуют в реальности. В реальности мы остаемся теми, кем боялись остаться. Остатками наших разочарований.
И да, я не ошиблась. Времени и правда почти не осталось.
Джо умер 10 мая той же весны. На четвертой неделе Пасхи. И меня, как уже повелось, не было рядом с ним. Там была юная английская девочка, Сабина, другая Сабина, дочь его друга, которая сидела возле его постели и читала ему из Джейн Остин. И снова у больничных коек нашей семьи мужчинам даруют прощение.
Церковь Ста дверей
Странным образом я была там, где он хотел бы быть сам. Я была в стране его юности – в той стране, где все начиналось, куда он отправился в 17 лет, – первое иностранное путешествие в его жизни.
Если и было на земле место, где Джо хотел бы, чтобы я услышала о его смерти, то это Греция. Джо был там, когда жизнь его только начиналась и его впервые отправили посмотреть на мир, простирающийся за теми буквами, которые он учил всю жизнь. Там все еще находятся церкви, построенные до раскола Востока и Запада и до того, как христианская архитектура стерла все следы своего иудейского происхождения, которые позднее впитали в себя мечети.
Я отправилась в церковь Ста дверей. Я ставила свечи в песок, как полагается на Балканах, ибо на дне больших чаш для молитв и жертв лежит песок и свечи ставятся в него, словно это маленькие пляжи на берегу неизвестного моря. Когда Джо было 17 лет и его древнегреческий был беглым, он приехал сюда вместе с братом. Я смотрела теперь на все, что увидели или не увидели тогда его глаза. Сверкающее солнце, телесного цвета мрамор, статуи богов. Я видела черных тысячелетних черепах, ползавших около храма Артемиды в Афинах. На таких дистанциях разница между нами во времени чрезвычайно незначительна. Мы оба – каждый в свое время – наблюдали за вечностью, вместе со всеми теми поколениями умерших, что приезжали сюда… Очередь теперь была за ним…. Я не держала его за руку, как моя мама в больнице. Я не приходила туда вопреки собственным крикам и страхам, как моя сестра. У меня было просто это время – время между Москвой и Лондоном на острове Парос – том, где греческие рабы некогда добывали мягкий и прозрачный мрамор для строительства Парфенона. В отличие от итальянского (латинского) греческий позволяет солнцу проходить сквозь себя, создавая тем самым эффект тела, светящегося изнутри, золотой и мягкой плоти. Сейчас только лучшим скульпторам позволяется один раз спуститься в эту каверну и выбрать себе подходящий кусок. Последним был Эдуардо Чильида. Он долго ходил осматривался. Выбрал. Постоял возле. Все увидел. И отказался…
И вот именно на этом острове я стояла в старомодной телефонной будке, прижимая огромную трубку
