Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович
«Конечно, она знает Сабину! Не так ли, дорогая?» Они поворачиваются ко мне. «Не знаешь?» Они смеются. Маленькая группка актеров, после спектакля, со своими хорошо настроенными, бритвенно-острыми языками… Змеи и ящерицы – змеи, потому что кусают, ящерицы, потому что никогда не попадаются, а попавшись, оставляют в руках твоих хвост и сами ускользают.
«Конечно, она знакома с Сабиной, а почему нет?» И затем я просто «должна» услышать эту историю, они просто «обязаны» мне ее рассказать. Как в Нью-Йорке была женщина, с которой он жил, и там была тоже падчерица, и как он оставил их и просто не вернулся НАЗАД. И как эта самая падчерица НИКОГДА его так и не простила.
«Я, между прочим, с ними в очень хороших отношениях сейчас. Сабина так преуспевает в Нью-Йорке». Они смотрят на меня. Я молчу.
«Не так ли он поступает со всеми детьми своих женщин?» Я молчу. «Дети, – говорили нам в школе, – посмотрите, как британцы умеют сказать то, что они имеют в виду, не говоря этого прямо. Как они умеют быть беспощадными в самой вежливой форме. Это искусство „подразумевания“. Запишите это слово – ПОДРАЗУМЕВАНИЕ». Теперь была моя очередь стоять под проливным дождем этого подразумевания. Но итог один: меня не принимали. Какие-то вещи не изменятся в культуре никогда – даже со времен Оскара Уайльда.
Почему мне все же было так больно? Из всех слов, задевших меня в тот день, было одно, задевшее меня больше других, толкнувшее меня так сильно, что я чуть не упала. И слово это было «НАЗАД». Он никогда не вернулся «НАЗАД». Он оставил их ПОЗАДИ. Не так ли и я теперь оставалась ПОЗАДИ него в России, как та девчонка, Сабина, оставалась позади него в Нью-Йорке? Теперь и меня оставят позади в памяти, позади в прошлом, позади в стране, которая всегда сама ковыляет позади Европы? Хорошей метафорой для такого отставания будет обменный курс фунта к рублю, который глазел на меня со всех табличек во всех обменных пунктах Москвы. Сколько, интересно, смысла и ценности я должна буду добыть, чтобы вновь оказаться рядом с ним, как тогда, когда один-единственный танец на перроне, словно крупная купюра, оплатил все издержки и тяжести непонимания между нашими двумя цивилизациями после стольких лет холодной войны? Этот танец сказал все. Смогу ли я сделать нечто подобное снова?
И вот пока мы шли по кромке поля, говоря о трудностях писательства, я обернулась к Джо и спокойно спросила его… я тогда его спросила:
«Ты знаешь Сабину?»
«Какую Сабину?» – спросил он и посмотрел на то огромное серое поле с легкой полоской леса слева вдали, что открывалось перед ним. Я не ответила. Я просто продолжила.
«Кто-то сказал мне, что ты забываешь своих приемных детей».
Твои неродные дети
Был ли это вопрос, обращенный только к Джо, или же это был вопрос, обращенный ко всей европейской культуре и к Западу, тяжелый вопрос. Это был вопрос о возвращении его обратно, вопрос о той степени близости и родства, что связывает нас.
Молчание его как-то усилилось. И потом его прорвало.
Я никогда не слышала, чтобы он что-то объяснял. Никогда не слышала, чтобы он спешил набросать как можно больше слов, чтобы заполнить ту яму, которую оставляет в пространстве вина. Он ненавидел вину. Он говорил, что мы, русские, едим вину на завтрак, обед и ужин. Но теперь он говорил. Он спешил, спешил рассказать мне историю, словно наверстывая упущенное, проговаривая недоговоренное, убеждая меня, что я все же отличаюсь от «других» детей хотя бы тем, что он до сих пор остается с моей мамой, и, значит, он не ушел, не пропал от меня. Ведь та женщина, с которой он жил в Нью-Йорке, переспала с его лучшим другом, и только потому Джо ушел – ушел из жизни и матери, и ее дочери, Сабины. Но этого же было мало для объяснения, почему ты бросил человека и человеку было больно? Близость и родство создают возможность боли, боли и ярости, боли и утрат. Я как будто снова была пятнадцатилетней девочкой, которая спрашивала его, согласен ли он стать моим отцом.
Через месяц мы сидели на кухне в Лондоне и заваривали кофе в нашем френч-прессе. Приехать меня попросила мама. Я поняла, что он все это время думал обо мне, по крайней мере в те пару месяцев, что прошли с его возвращения. Я знала это потому, что он сказал следующее: «Ты кое-что сказала мне, что разозлило меня». Он не повторил, что же я такого сказала, но мы оба знали, что это было. А потом на меня кубарем покатилась целая речь, в конце которой он наконец сказал:
– Ты столько лет уже сидишь в обиде. Столько лет заседаешь в какой-то дыре. Семь лет о тебе никто ничего не слышал, и только у меня сохранилась туманная вера в то, что я увидел в тебе в тот первый раз, когда мы встретились, когда в тебе было больше энергии, чем в ком бы то ни было за всю мою жизнь. Ты считаешь, я ничего для тебя не делаю. – Это было впервые, когда он комментировал то, что, по его мнению, я «считаю», хотя сама при нем ни словом об этом не обмолвилась.
– Если бы ты сказала мне, чего ты действительно хочешь, я бы перевернул небо и землю, чтобы достать это для тебя. В твоей культуре вы ожидаете от родителей, что они будут что-то делать для вас, говорить вам, что вам делать. Мы этого не делаем. Это культурное недопонимание между нами. – Он остановился. Я молчала. Он знал, что все это несерьезно. Потому что, когда ты любишь человека, это все несерьезно. Серьезно лишь спросить: «Что с тобой? И как я могу помочь?» – и действительно хотеть помочь…
«И вот теперь я хочу кое-что сделать для тебя…»
Задание
1
«Я уезжаю в Москву, пока меня нет, ты будешь здесь, в Лондоне, писать каждый день. Ты будешь вставать каждый день утром и писать 1800 слов. О чем хочешь. ВСЕ ЧТО УГОДНО. Просто сделай это. „Пиши об аэропортах!“ – сказал он мне тогда. А еще о скамейках, окнах, домах, советских вещах, о чем хочешь, ни о чем, о чем взбредет в голову… Ты лучше всего звучишь, когда говоришь
