Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Он послушно отступил, сел, помолчал. «Вы меня прогоните? Совсем?» — спросил наивно, как ребенок.
«О чем вы? А жена?» — вырвалось у меня.
«Жена моя — добрый человек, хозяйка... Я хорошо отношусь к ней, а вот любви... любви никогда не было. И вот вы! Это у меня впервые»,— добавил тихо, как будто самому себе.
К сердцу моему сладко прихлынула согревающая душу радость, ожидание счастья. Изо всех сил стараюсь не показывать ему этих чувств, но он, если не все, то многое видит, многое понимает. Как хорошо он смотрит!
«Не отталкивайте меня, не лишайте счастья, я так долго искал его. Без вас я погибну, растрачу свою жизнь на мелкие связи, на вечную ложь. А вы... Неужели вы не верите мне?»
А во мне вдруг возникли слова из недавно перечитанных «Хождений по мукам»: «Хищник! Ловец наслаждений!» Да, это — о нем. Какой же жалкой я выгляжу во всей этой пошлой истории! Что же мне делать, если так рвется к нему сердце? Вот уж как в песне поется: «Одолела меня любовь, змея лютая...»
«Не погибнете,— зло смотрю на него,— найдется еще какая-нибудь «единственная». А меня уж, пожалуйста, исключите из этой игры. Я все сказала. Прощайте».
Он послушно встал, молча поклонился, ушел.
А я — как в тумане. И следующий день — тоже. Никуда не выхожу, брожу по комнате, сажусь за рояль...
А дальше? Ну что тут скажешь? Пришла любовь. Вот она! И никуда я от нее не спрячусь. Судьба подарила мне это лицо, эти глаза. Боже мой, о чем я думаю. Нет, я сама не своя. Не могу унять свои мысли, смутные, невеселые, но временами наполняющие сердце шальной надеждой.
Ох, как я изменилась за эти короткие дни!
Подошел срок моей путевки. Послезавтра надо ехать; в Гурзуф. С утра лихорадочно думаю: завтра пойду брать билет. И этим все решится. За месяц он и думать забудет обо мне...
На следующий день за билетом не пошла. Не могу я сейчас уехать, ну опоздаю на денек. Что же это со мной делается? Сердце захлестывает горячей волной — как в бурю, как в ураган...
А вечером Иосиф снова пришел — уже прямо ко мне, и один.
«Зачем вы? — говорю я ему.— Я же предаю Симу. Вот она и заходить ко мне перестала. А ведь предательство непоправимо. Это Хемингуэй сказал»,— усмехаюсь я.
«Какое тут предательство? — заговорил он уже не прежним ясным, чистым, а каким-то надтреснутым голосом, не глядя на меня.— Ну, зашел провести вечер. Тяжело дома. Если бы не встретился с вами — вряд ли еще когда-нибудь попал бы в этот дом. Не сердитесь, ведь я с вами — как с самим собой. А она! Так, немного загорелась. А теперь самолюбие точит. Это бывает с женщинами».
Я слушаю его и почти верю. Ох, как трудно, как сложно...
Тут приходит Стасик. Появилась и Тэна, а потом Запорожченко. Позвали и Симу — пришла. Смотрит на меня с тревогой, с подозрением, будто уже что-то почувствовала. А мы с ним оба — напряженные, настороженные, как бы тень легла на наши души. Стараюсь не смотреть на него. Он о чем-то спрашивает, я коротко, точно больная, которой нельзя много говорить, отвечаю. Сима молчит. Всех выручает говорун Стасик — рассказывает о спектакле «Платон Кречет», увиденном вчера в театре. Пытаюсь и я что-то вставить в общий разговор, а сама томлюсь тревогой — неужели это чувство к нему стало всепоглощающим, вытеснило все остальное, все интересы жизни?
Неожиданно вспоминаю, что мне надо пойти за какой-то справкой к нашему управдому. Говорю гостям, что на минуту уйду за справкой. Иосиф встает: «Я с вами».
«Не надо,— метнула я на него суровый взгляд,— я быстро».
Ничего не отвечая, он идет вслед за мной.
Вышли мы во двор осенней, темной-темной ночью конца сентября, подошли к старому густому каштану, и Иосиф кинулся ко мне, схватил за плечи: «Скажи, ты любишь меня? Хоть немножко, хоть чуть-чуть, но любишь, любишь?..»
И эти слова все глубже, все радостнее уходят мне в сердце и возвращаются к нему моим: «Люблю».
И стал он оставшиеся дни приходить ко мне каждый вечер. Не было у меня никогда таких вечеров, такого немыслимого счастья. Сидели на диване рядом, обнявшись, до глубокой ночи и совсем не думали о более тесном сближении. Ми были так переполнены радостью любви, радостью познания друг друга, что ничего больше не было нам нужно, слишком жадно было наше стремление к духовной близости.
О чем говорили? Да ни о чем особенном. Мудрецами, философами не были. Так, какие-то мысли, какие-то устремления, мечты, то, что вынашивалось до сих пор в одиночку, а теперь мы — как одно целое. Один заговорит, а другой уже продолжает, ведь мысли были общими и говорили мы в одном ключе, в одном ритме и настрое, будто пели музыкальный дуэт. Да, нет большего счастья, чем когда тебя и любят, и понимают. И своей бедой делюсь я с ним. рассказываю об отце, о том, как нам всем приходится расплачиваться за его провины, об отъезде в ссылку мамы, Наты. И как он понимает, как сочувствует! Это я ощущаю всем сердцем.
Пришел день моего отъезда. Иосиф взял мне билет, а заодно и себе — до Бобринской, у него там дела по работе. Мы встретились в вагоне, выехали вечером. Никогда не любила вокзалов, поездов, но ехать с ним... В купе, кроме нас, только один пассажир — пожилой человек. Он то похрапывал, то постанывал над нашей головой, на верхней полке, но, слава богу, не мешал нашей сердечной беседе.
До Бобринской доехали поздно ночью. Как хорошо я помню лицо Иосифа за окном вагона, когда он уже вышел, поезд еще не отошел. Мне казалось, что прекраснее этого лица, этих темных, полных нежности и горячего счастья глаз я никогда ничего не видела.
Из гурзуфских впечатлений мало что помнится. Вот разве что море — то прозрачно-синее, а то с грохотом и пеной обрушивающееся на берег — оно всегда прекрасно. В комнате со мной — приятная молодая женщина, нашу компанию разделяют двое мужчин — один темный, другой — красивый блондин, мы прозвали его Дорианом Греем, но все это вспоминается, как в тумане. Была я там неприветливой, неразговорчивой. Все разговоры — мысленно, с ним.
Писал он мне ежедневно. Письма переполнены горячим чувством, нежностью.
Настал наконец
