Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Жалко мне было этих тетрадей. И до сегодняшнего дня не перестаю горько сожалеть о них.
Мама и Ната пробыли в Лукьяновской тюрьме три месяца. Вернулись домой в лучшую пору весеннего обновления жизни. Вскоре приехал в отпуск отчим, приехала и сестра Таня с детьми. Славно стало в доме, беда как бы сплотила недружную семью. Зазвучали смех и шутки. Подолгу мы сидели все вместе за столом. В тюрьме маме и Нате было неплохо, насколько вообще может быть неплохо в тюрьме. Спали на кроватях, с постельным бельем. Кормили вполне прилично, всегда мясной обед. Словом, вернулись они не исхудавшие, не изможденные, только мама порядком побледнела — без воздуха.
Разумеется, нам интересно было узнать, о чем их допрашивали. Четко запомнилось одно: маму спросили, как она считает, почему Шульгин, посетив в двадцатом году Советский Союз, не зашел к нам? На это мама ответила, что, вероятно, не хотел подвергать опасности нашу семью.
В ознаменование радостного события — выхода мамы из тюрьмы — отчиму захотелось, как в былые времена, пригласить знакомых, друзей.
Перед приходом гостей он настойчиво попросил маму не говорить никому из приглашенных о пребывании ее и Наты в тюрьме. Договорились, что прошедшие три месяца мама провела в Минске, с отчимом, а теперь они оба приехали на его летний отпуск в Киев. Велели и нам помнить об этом.
Собрались знакомые, сидят, пьют чай с маминым вкусным печеньем. И тут бывший сотрудник отчима по университету, Янкович, спрашивает у мамы:
«А погода у вас там стояла хорошая? Бывало солнышко?»
Мама в ответ: «Что вы, голубчик мой, какое там солнышко! Ведь окошечко-то крохотное, у самого потолка, да еще и за решеткой...»
Глянула я на отчима, а он впился в лицо мамы выпученными, полными ужаса глазами. Тут бедная моя мама спохватилась, всплеснула руками: «Ой, что это я говорю!»
Гости, разумеется, все поняли, но постарались не подать виду, заговорили о другом.
Долго потом мы с Таней подсмеивались над мамой, а она только вздыхала.
И отчим, и Таня с детьми приехали в Киев на все лето. Мне так отрадно было дома, в своей семье. Как все относительно и преходяще! Сейчас и отчим не казался злым, неприятным. Напротив, я была благодарна ему за совершенно изумительное отношение к моей маме. Да, кроме того, теперь характер наших с ним отношений был совсем другой — я ведь не была его иждивенкой, работала, жила на свои средства...
Но недолго длилась радость. В какой-то из летних дней маму и Нату вызвали в НКВД и велели в двадцать четыре часа собраться и выехать на три года в административную ссылку в Чимкент, главный город Южного Казахстана. Очень жалко было маму, уже немолодую и нездоровую. Получив распоряжение о выезде, она сразу осунулась, погрустнела.
На другой день мама с Натой уехали. Почти сразу двинулись в свой путь и отчим, и Таня с семьей.
Остаюсь я одна в двух комнатах. Что-то со мной нехорошее происходит. В душе — холод, пустота. Депрессия, что ли. После всего пережитого, моей болезни, неудачного брака с добрым, но чужим по духу человеком, после печального отбытия в ссылку мамы с сестрой, со мной, и правда, творится что-то странное. Две недели я почти ничего не ем. Придя с работы, не знаю, куда себя девать. Не хочется ни читать, ни петь, ни играть на рояле. Все неинтересно, безразлично. Чувство такое, будто в мои двадцать шесть лет я уже немолода, жизнь прожита и впереди не ждет ничего отрадного.
Отсутствие мамы давит не только тем, что я скучаю по ней, но и тем, что я осталась без педагога по вокалу. На какое-то время я совсем забросила пение. По вечерам порой приходят знакомые: прокурор Киевской области Горин, невысокий человек с черными умными глазами, Константин Степанович Запорожченко, он работает инженером, учился у мамы пению, отличный баритон, готовится в оперу, и теперь, без мамы, часто поет под мой аккомпанемент. Бывает и неизменный Шура Рыбинский.
Все же среди людей я отвлекаюсь от постоянной тоски.
Из приятельниц бывает Тэна Волгина. Она не была счастлива со своим грубоватым мужем Володей и старалась почаще уходить из дому. А Нины Кобзарь в это время в Киеве не было, она уехала с мужем на Дальний Восток.
Вот это — все мое окружение вне работы. Да еще моя соседка Сима, Серафима Александровна. Ее мужа, на редкость неприятного человека, вселили в нашу квартиру много лет назад, когда мы были еще девочками. Жил он в бывшей маминой спальне, переехал туда после хлопцев-рабфаковцев, которых мы учили танцам, проходил к себе через гостиную и с мрачной злобой смотрел на нас, особенно когда которая-нибудь сидела за пианино, приставленном к самой его стене. Ох, как мы его боялись, как не любили! Никогда не только не разговаривал, но и не здоровался, даже с мамой.
Через какое-то время после его вселения к нам он женился на Симе. Последние годы супруги очень не ладили, да и нелегко, верно, было ладить с таким человеком. Наконец, уж не знаю почему, он уехал в Среднюю Азию, а она осталась одна. Мы сдружились с Симой, хоть она была намного старше меня. Не блистала ни культурой, ни интеллигентностью, но от природы была неглупа. Да и внешне весьма недурна: высокая, русая, стриженые завитые волосы, живые серые глаза.
Большую, ох, большую роль сыграла в моей жизни эта Сима! Трудно мне сказать, положительной или отрицательной была в итоге ее роль. Кто знает, может быть, если бы не она, судьба послала бы мне другое, не то, что пришло из ее рук, а верное, прочное счастье. А может быть, и совсем никакого не дала бы, а тут я получила несколько лет хоть и зыбкого, но огромного светлого счастья. Не знаю...
Так, в работе, в вечерних посиделках текла довольно однообразно моя жизнь.
Глава V. ЛЮБОВЬ
И вот снова стукнула ко мне в дверь моя неверная судьбина — и добрая, и жестокая.
Сима устроилась на новую работу — секретарем-машинисткой — в какое-то диковинное учреждение — Облкооптару, находившееся на Подоле. После одного из первых дней работы на новом месте она пришла домой необычная — и сияющая, и задумчивая: «Ох, Ирка, какой у нас замечательный замдиректора! Красавец необыкновенный! А какой приятный человек, со всеми так
