Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович
Это был странный день рождения. Словно в 90-х, все собрались в Доме кино – старом, ничем не изменившемся здании, которое я помнила с детства. Тогда мама брала меня в рестораны и вместе со скучающими детьми мы ели кусочки льда с больших подносов, поставленных про запас на пустой барной стойке перед входом в зал. Все там было бурое, из панелей, казавшихся роскошными в брежневскую эпоху, но в начале 2000-х это выглядело уже странным реликтом, как будто и окружение, и вся та сохраненная во времени еда, которой угощал ресторан, – все было призвано остановить время, возобновить некий момент прошлого, от которого вновь мы все бы могли оттолкнуться. Джо сидел в красной рубашке а-ля рюс, почему-то пели цыгане, а кругом сидели вполне себе респектабельные люди, с которыми он общался десять лет назад. Теперь они были явно уже не те «русские» из его воспоминаний. Не те, чье существо как будто сводилось к матрешкам, балалайкам и армейским шапкам-ушанкам, продаваемым на базарах. Они сидели в костюмах японских и американских дизайнеров, разговаривали о своих путешествиях по миру и с легкой ностальгией оглядывали Дом кино, в котором когда-то проходила их юность.
Им также была представлена Катя, моя сестра, которая с удивлением смотрела вокруг – она никогда не думала, что у ее отца столько друзей и знакомых. Она чувствовала себя смущенной. Вела себя тише обычного и силилась вспомнить что-то, что было похоронено в ее детстве когда-то давно, в дни Николиной горы, когда она еще хорошо говорила по-русски. Но ненадолго – очень скоро она уедет, перед самым Новым годом. Этот последний в жизни Джо Новый год мы будем справлять по отдельности. Она – в Лондоне, мы – в усадьбе Льва Толстого.
Новый год
Машина была не новой, но с дипломатическими номерами. Даша и Эрик ехали на машине французского посольства в Москве и везли меня. Олег, мой муж, и родители выехали раньше. Машина ехала в Тулу, а водитель выключил музыку и начал беседовать со мною, чтобы улучшить себе настроение.
Его раздражение было понятно. Не только вынужден он был жить в России после благословенного Прованса своего детства, он также должен был ездить во все возможные безвестные провинциальные городки, по прихоти своей русской жены. И в этот раз тоже Дашин муж предпочел бы провести свой Новый год и Рождество в куда более цивилизованном месте.
Он начал говорить со мною о неудачах жизни. На самом деле он хотел поговорить со мною о неудачах именно моей жизни. Дорога была серой, заснеженной и мутной, жена его нервничала… Итак, в чем же мои неудачи конкретно состоят. Более-менее такие же, как у Джо, мне кажется.
Это «прилагается к полю деятельности» (it comes with the field) – смеялся он, объясняя мне про судьбы писателей и художников, а у меня почему-то застревало это «поле», пустынное поле, пустошь, как у Элиота, бесплодная земля литературы, ее мертвое поле.
По дороге мы вышли купить хлеба. Молния моего пальто застряла.
«Эх ты, – прокомментировала моя рыжеволосая подруга, в стильном французском пальто, – ты выглядишь как бомж какой-то. Почему не купишь себе новое пальто?» Я улыбнулась, спорить не хотелось. Мы перешли дорогу купить хлеба. «Нет, не этот, – остановила она меня, – ты вообще не понимаешь, какой хлеб хороший. Лучший хлеб в провинции – вот этот». Она знала это точно – ее поездки по России ширили свою географию.
Я стояла как ребенок, постаревший ребенок. Довольно беспомощный, молния пальто наперекосяк, и все с той же глупой улыбкой на лице. Потому что я знала тайну.
Джо вернулся.
Дорога была серой, и в воздухе кружил неприятный снег. По сторонам лежали тонкие полосы белого цвета – перемена климата не дает больше полнокровной оперной зиме развернуться на нашей территории. Никакой нам оперы. Мы ехали медленно в какой-то богом забытый санаторий с обвалившейся серединой и с остаточными флигелями по краям. «Ок, – сказал муж, не в силах уже скрывать свой гнев, – мы просто оставим там еду и уедем. И мне все равно, если нам придется ехать четыре часа обратно». Его жена снова нервничала и шутила, а дети смотрели с подозрением и на меня, и на виды из окна.
Но даже и тогда я ни слова не сказала.
Мы вылезли из машины. Под ногами был лед. «Осторожно!» – предупредил наш водитель. Дети выпрыгнули. Муж с ворчаньем пошел к багажнику, чтобы вынуть еду. Там были деревянные коробки с надписью «УСТРИЦЫ» по бокам. Жена его объяснила: «У него есть друг, который привозит устриц в московские рестораны, и сегодня у него была поставка, от которой в последний момент отказались. Вот он нам ее и отдал». Ох, все эти связи Москвы. Когда Джо был в Москве, он тоже играл роль такого любимого иностранца, человека со связями, который мог всем своим друзьям обеспечивать качество жизни – хорошую еду, музыку, вино и разговоры. Теперь и мои друзья выросли настолько, чтобы делать то же самое. Я же молча боролась с разъехавшейся молнией, балансируя на корявом льду. Холодно. Все было серым, кроме внезапных всполохов рыжеватых волос из-под платка на голове Даши. Когда-то мы были с ней очень близки – во времена перестройки, во времена Джо…
И вот он сам собственной персоной. Стоит в дверях в красном фартуке. Залитый золотым электрическим светом у входа в гостиницу, которая изнутри – совсем не такая развалюха, какой выглядит снаружи. На деле это вообще не развалюха. Просто в отличие от того, что делалось в Москве, реставрация в музее Толстого делалась изнутри. Внешние части затрагивались последними. Наконец на лицах стали появляться улыбки.
«Добро пожаловать!» – и Джо раскрыл объятия. Золотой свет
