Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
На следующий день сижу я на своем месте и размышляю, как перестроить систему аппаратуры, чтобы приступить к следующей серии опытов, которые должны следовать за уже проделанными немецким химиком и продублированными мной по моему неведению. Тут входит Орлов — он обычно ежедневно заходил ко мне, правда на считанные минуты («Все хорошо, все правильно, продолжайте в том же духе!»). Входит, и я молча протягиваю ему толстую книгу, подборку журналов, открытую на увиденной мной в трамвае статье. Орлов берет книгу, начинает читать, переводит глаза на таблицу с моими данными, нервно листает журнал, кладет на стол.
«Да, бывает. За новой литературой следишь, а за старой не всегда поспеваешь. Придется вести опыты дальше»,— говорит он мне, заискивающе улыбаясь и, как побитая собачка, поджав хвост, выходит.
После этого Орлов больше не являлся ко мне до конца моей работы. Руководство моей дипломной он передоверил своему помощнику, доценту кафедры красителей Льву Самойловичу Солодарю. Лев Самойлович, толковый, знающий человек, глубоко вникал в мою работу, много мы размышляли вместе. Одним из конечных результатов моей работы должна была быть проверка на практике электронной теории американского ученого Дауэрти и признание или не признание того, что пропускание соляной кислоты в реакционную смесь способствует сдвижению равновесия в сторону дезалкилирования бензольных углеводородов.
Работала я усердно, с интересом. Приходила домой в девять, десять вечера. Мама начала волноваться за меня, но я каким-то чудом держалась. Да, дезалкилирование бензольных углеводородов — вполне реальная вещь, я намечаю производственный рецепт и, но сути, отвергаю теорию американца Дауэрти.
Лев Самойлович не раз упоминал о том, что моя дипломная работа наверняка получит оценку не просто «отлично», но весь диплом будет с отличием. Я верила ему и была рада.
Окончив практическую часть, я начала писать дипломную работу. Это уже дома. Писала по вечерам, иногда и ночь захватывала. Закончив, отдала перепечатать, переплести. Теперь пора дать прочитать ее Орлову, ведь официальный руководитель — он. Встретила я его в коридоре института, сунула один из экземпляров своей дипломной. Он мелко заулыбался: «Да-да, спасибо». Взял и, не останавливаясь, быстро пошагал дальше.
Через несколько дней снова встречаю его в коридоре:
«Ну как, Николай Николаевич, прочитали мою работу?»
«Да-да, все хорошо»,— бросил он с холодновато-пустой улыбочкой, и в этот раз не останавливаясь.
20 февраля 1934 года. День защиты. Я очень волнуюсь, ибо по тону и по всему поведению Орлова чувствую, что он затаил против меня злобу за то, что я «открыла» старую статью, относящуюся к теме моей работы, и тем самым поставила его в неловкое положение передо мной же и перед Солодарем, и готовит мне какой-то «сюрприз».
Да, «мы любим людей за добро, которое им делаем, и не любим за зло, им причиняемое»,— кажется, так сказал Лев Толстой. Как-то я попробовала поделиться своими опасениями с Солодарем, но он успокоительно прервал меня: «Ерунда, что он может сделать вам плохого? Тут уж ни к чему не придерешься, работа отличная».
В большой аудитории собралось довольно много народа. Вся профессура, почти все педагоги химического факультета, студенты.
Вышла я на трибуну — рассказать о своей работе. Вывод сделала решительный: теорию Даузрти следует отбросить, а дезалкилирование бензольных углеводородов при определенных условиях вполне может быть использовано в промышленности. Когда я закончила, кто-то из профессоров других кафедр задал два-три вопроса. На все я легко ответила. Смотрю на сидящую передо мной профессуру — вижу в глазах благосклонность. Ну, все хорошо, думаю.
Но тут слово берет руководитель работы — не действительный, а официальный — профессор Орлов. Начал он как-то неопределенно, принялся разбирать химическую суть работы, фактически повторять уже сказанное мной. И после этого вдруг глянул на меня — хмуро, отчужденно: «Товарищ Савенко добросовестно поработала, но выводы, сделанные ею, не совсем правильны. Теорию Дауэрти нельзя отвергать, она проверена во многих точках земного шара. Вот за эти неверные выводы снижаю, как руководитель работы, оценку, ограничиваюсь четверкой, то есть оценкой «хорошо».
В зале — оживление, шум. У всех на лицах: «Почему же ты довел работу с неправильными выводами до защиты? Ты ведь руководитель!» Орлов сел на место, и лицо его выражало:
«Да, я взял на себя неприятную миссию, но истина, справедливость — прежде всего».
Солодарь сидит молча, но лицо его краснеет, краснеет. Вот оно уже багровое, как свекла. Встает, просит слова: «Оценку работы Савенко профессором Орловым считаю несправедливой. Выводы, сделанные ею, правильны. И работа несомненно заслуживает высшей оценки — «отлично».
Это все, что сказал Лев Самойлович. После этого Орлов метнул на него злой, тяжелый взгляд, рванулся и вышел, почти выбежал из аудитории.
Скандал. Солодарь все с тем же багровым лицом, но внешне спокойный, сидит на своем месте. Все волнуются, шумят, кем-то недовольны — не то Орловым, не то Солодарем и мной. Наконец кто-то из профессоров возглашает: «Ученый совет закрыт. Все свободны!» И я пулей вылетаю в коридор. Сердце выскакивает, но кое-как держусь — ни слез, ни истерик.
Еду домой. Пустота, никого нет. Но в моей комнате на столе вижу бутылку вина, тарелку с апельсинами и записку: «Дорогого инженера поздравляю! Ура! Мама». И потеплело на сердце от этой записки, от подарка. Спасибо тебе, мамочка!
Отчим тогда не жил в Киеве, его пригласили на работу в Томск. Сестра Таня с семьей тоже уже года три в Сибири. Дома у нас остались только мама, Ната и я. Мама работала в консерватории, Ната — в Министерстве лесной промышленности, дежурным секретарем. С мамой у меня после моих личных передряг, после тяжелой болезни установились, как когда-то в детстве, близкие, теплые отношения. И как же она обрадовала меня в этот день своей чуткостью, своей заботой. Ведь она знала, что я не была спокойна за сегодняшнюю защиту.
Вот тут я всплакнула. Все было
