Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко

Пошла я в студенческую поликлинику — она находилась в бывшем Михайловском монастыре — на врачебную комиссию, получила справку о предоставлении годичного отпуска.

Лето прожила на даче, которую сняли для меня мама с Сеней в Клавдиеве. Домик прямо в сосновом бору, даже оштукатурен лесными шишками. Комнату сдали двое стариков-латышей. Почти весь день я на воздухе. Собираю красивые букеты, рву ягоды. По воскресеньям ко мне приезжает наш друг и мамин ученик — Иван Андреевич. Привозит с собой фотоаппарат и снимает меня — то в лесу, то на озере, а то и просто около дома.

Работает Иван Андреевич всего лишь бухгалтером в какой-то столовой. Но при этом увлекается пением — учится у моей мамы, поет жиденьким тенорком старательно, не без музыкальности, увлекается и живописью. Скромный и внешне неказистый человек: небольшого роста, русый, выпяченные вперед под пухлыми губами зубы, простодушное рыхловатое лицо, серые глаза, почти не видные из-под круглых роговых очков. Но выражение лица доброе и даже одухотворенное.

Сколько мы с ним беседуем, чем только ни делимся друг с другом! И жизнью страны, и делами своими, и настроением. И отношением к музыке, к живописи. «Были бы мы с Сеней хоть наполовину так дружны!» — часто думаю я.

Приезжают ко мне и обе мои Нины — Кобзарь и Силенчук. Сеня приезжал раза два-три, не больше. Это — за два месяца! Его, мало сказать, редкие, посещения меня поначалу удивляли, но ничуть не огорчали, а потом и удивлять перестали и, пожалуй, даже радовали.

К осени возвращаюсь домой, а там меня ждет путевка в Симеиз на сентябрь и октябрь — Сеня достал. Уже в Клавдиеве здоровье мое значительно улучшилось, слабость, от которой я так страдала, почти прошла, температура упала. И внешний вид изменился к лучшему, и даже настроение.

Да, я определенно повеселела. Благодатным жаром охватывала все мое существо радость выздоровления. Ведь мне было всего двадцать три года. Как хотелось жить! А главное, хоть я и продолжала чувствовать свою вину перед Сеней, все же, видя, что он в большой степени перестал интересоваться мной, тянуться ко мне как к женщине, я как бы воскресла, проснулось во мне чувство легкости и свободы.

Радовала меня в Симеизе южная ласковая природа, голубое, нисколько не черное море, красивейшие скалы Монах и Дива, тогда еще не разрушенные фашистскими бомбами.

Погода стояла преотличная. Весь октябрь мы ходили в летних платьях. Компания у нас образовалась веселая, приятная. Два месяца пролетели как два дня.

После отрадной курортной встряски уже не так мучительно тоскую дома, как в первые месяцы замужества. С Сеней встретились даже довольно тепло.

Жили мы теперь с Сеней и Толей на Большой Подвальной, тогда улице Ворошилову, 14. Сене дали там огромную комнату в квартире, где были еще две комнаты и в них трое жильцов — все тихие, миролюбивые.

Сеня с Толей перебрались сюда без меня, переехала и я по возвращении из Симеиза, но, странное дело,— моя комната на Святославской осталась моей комнатой, все мои вещи, кроме необходимого на, каждый день, тоже остались на прежнем месте. Ничего из «свитого гнездышка» Сеня на новую квартиру без меня не перенес, даже все мои фото по-прежнему иисят в моей комнате. Не знаю, что я почувствовала, когда увидела это. Думаю, что скорее радость, чем огорчение или обиду. Вернее, даже не радость, а успокоенность. Да, странные, нелепые отношения были у нас, супругов.

Надо признаться, жена я была ужасная. Убирал комнату в основном Сеня, а за уборку в местах общего пользования он кому-то платил.

По воскресеньям мы с Толей долго спим, пока, наконец Сеня не разбудит нас: «Ирусик, Толюшка, вставайте, завтрак на столе!» И правда, на столе — огромная сковорода нажаренного сала или оладьев, горячий чайник, приборы. В комнате чистота, паркет натерт. И сам Сеня чистенький и, конечно, сияет, говорит обоим что-то ласковое: «Ты что же не ешь, Русенок? Сальце такое вкусное. А вот пирог, тетечка вчера испекла. Толюсик, бери, это же твой любимый, с капустой!»

К сожалению, дальше подобных реплик разговор не идет. А я все думаю: «Он же хороший, наш Сеня, он очень хороший, чудный муж, о таком любая женщина должна мечтать. Почему же мне с ним так невыносимо скучно, тошно, так хочется убежать куда глаза глядят?»

Время, особенно на Украине, трудное: 1932—1933 годы, многие голодают. Но наша семья никаких продовольственных затруднений не знает, удается даже помогать другим. Вот хотя бы обеды. Варить их мне не приходится, Сеня прикреплен к закрытой столовой, на Крещатике, возле Бессарабки. Он регулярно выдает мне книжечку с обеденными талонами и при этом непременно напоминает: «Отрывай на второе блюдо два талончика, чтобы тебе дали не простые котлеты, а свиные отбивные».— «Хорошо»,— соглашаюсь я, но за весь тот трудный год наверняка ни разу не попробовала отбивной, потому что вторую книжку с талончиками отдавала Нине Кобзарь. А однажды выцарапала у Сени еще одну — третью — книжечку и всучила ее почти голодающему, никогда не умеющему жить благополучно Ивану Андреевичу. Сеня об этих моих «махинациях» понятия не имел, так как обедали мы с ним в разное время,— я знала и своим подопечным сообщала, в какие часы у него обеденный перерыв.

Вот он какой в оживающих воспоминаниях, мой первый муж — Сеня. Вначале, в полудетстве, что-то промелькнуло во мне от ребячьей влюбленности, но, увы, не понимала я, когда решила стать его женой, что годы давно унесли эту крошечную влюбленность. И потерпели мы оба фиаско. Ни он меня не любил, ни я его. В себе уже как-то разобралась, а он... Был ли он вообще наделен даром любви? Ох, сомневаюсь. Внимательный, щедрый, работяга, отличный муж для примитивной обывательницы-жены. Но полноценной любви не было бы и к такой, только бы отвечала на его ласки, на его сладкие словечки — в награду за доброту, за подарки, за мягкий характер.

«Русеночек! Золотко!» — вот и все.

Стала я потихоньку ускользать от Сени. Все чаще ночую дома, у мамы. Моя комната так и осталась моей. Но Сеню это не смущает, приходит на Святославскую, находит меня и здесь, часто, как ни в чем не бывало, остается на ночь. Не представляю, как он расценивал тогда мое поведение, мое отношение к нему, почему даже не попытался найти путь к моему