Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович

Автобус – свеча и бабочка

1

Автобус вез нас ночью. Передо мною была просто ночь – одинаковая везде на планете.

Я открыла глаза, и ночь была темна. Все спали. Тьма, покрывавшая землю, скрывала отличия нас от мира и нашего мира от мира, который теперь представал перед нами. По крайней мере, днем, когда мы ездили по Лондону в свой первый день поездки в Англию по школьному обмену. В отличие от советских туристов, штурмовавших западные магазины и восхвалявших западные товары за их изобилие и качество, я считала подобные практики слишком убогими и морально сомнительными. Ты не перестаешь любить человека оттого, что он беден! Витрины, богатая кинематография стройных улиц, одежда, реклама. Я знала, что эти образы фальшивы или истинны лишь наполовину, они тоже что-то от нас хотят, к чему-то принуждают нас, что мы можем и не заметить.

По приезде в Лондон мои пятнадцатилетние глаза оставались спокойными и внимательными, в них гуляли ирония и сомнение, и они не дозволяли мне влюбляться в то, что могло легко оказаться обманом. Никакого культурного шока я не испытывала. Я буду смотреть и жить, собирать впечатления, буду заинтересованно слушать разговоры, однако не позволю ничему меня коснуться и обжечь или овладеть мною настолько, чтобы иметь власть не отпускать.

А потом была эта поездка на автобусе из Лондона в Эксетер, где нам и предстояло жить. Автобус скользил сквозь ночь. Я решила подойти к водителю – большое лобовое стекло двигалось сквозь тьму, как горящий фонарь. И вот я подхожу ближе – и вижу! Внешний свет. Он идет не от фонарей, но лежит на пятнадцать – двадцать метров впереди нас. Я увидела дорогу, которая освещалась снизу.

Из широкого водительского окна я смотрела на нарисованную посреди дороги линию. И когда свет автобуса касался этой линии, от нее в ответ начинал подниматься мягкий свет, озаряя путь дальше. Автобус катил сквозь ночь, выплескивая свой путь из-под собственных шин, наполняя меня благодарностью к дивной изобретательности человека, и чем-то напоминал мне Джо, огромного и внимательного, склонившегося над очередной тетрадкой. А еще у него в руке так хорошо умещались предметы, и кажется, я помню в ней даже свечу, которую Джо почему-то держал перед собой. Аккуратно держал, как свое сокровище. Это преображение автобуса чем-то напоминало мне преображение советского метро, как только Джо и Мама вступили туда. Ведь «советское» – это высший пик объективности, неподвластной человеческому импульсу. Но явление Творческого Разума явно преобразовало и его.

2

«Человек, – пришло мне в голову, – то игольное ушко, через которое мир может пройти, и все вещи будут подшиты к человеческим габаритам и нуждам». В этот момент я подумала, а вернее, почувствовала, как в меня входит некая «мысль», которую я уже не смогу не думать. Как у героев Достоевского, эта мысль была больше, чем просто мысль, это была мысль-чувство, и с нею просто ничего нельзя было поделать, пока ты не проживешь ее до конца. Она – эта мысль – прошла сквозь меня, как игла. И игла эта называлась Англией.

Англия была «прошитостью», «подогнанностью» вещей к масштабу человека, к самым мелким его надобам, как хороший и дорогой в изготовлении английский костюм. Именно потому, что реальность жизни жестка, груба и тяжела, – ее и надо учитывать и смягчать, именно потому, что человек слаб и жизнь его ненадежна, его личное достоинство и должно быть соблюдено, и именно потому, что человек всегда один, он должен уметь максимально позаботиться о себе. В результате мы и получим ту Англию с ее парками и особняками, с ее сельскими пейзажами и «файв-о-клоками», с ее манерами и уклончивостью, с ее рассказами о детской, памятью о волшебстве (зачастую очень бытовом), которым так грезит весь мир.

И вот тогда-то мне почему-то отчаянно захотелось, чтобы сквозь эту Англию, как сквозь игольное ушко, прошло все, что я знаю в СССР, всякая вещь. А что собственно я знаю в СССР и про его вещи? Кое-что я знаю про английские, для сравнения. Джо любил рассказывать, что, когда Ким Филби – один из «кембриджскои пятерки» советских шпионов – все-таки убежал в СССР, в англииском обувном магазине, куда ходили люди его круга, все равно сохранили его мерки: пока клиент не умер, они сохраняются. И знакомая австралииская актриса, ехавшая с гастролями в СССР, ему привезла следующую пару обуви, сделанную по его же старым меркам. Надо ли говорить, что я позаимствовала почерк Джо для своих русских букв.

А вот одна старая коммунистка почему-то надломилась на однои простои вещи – на англиискои швеинои игле. Такои тонкои и прочнои, так человечески сделаннои, что в руках швеи все вещи будут как дома. «Они же все сделали для человека…» – плакала она, пораженная мыслью, что при изготовлении вещеи можно учитывать обстоятельства тех, кто ими пользуется, а не только навязывать им обязанность делать что велят… Это явно было своиство или почерк вещеи другого мира, которого Англия не знала.

Вещи в СССР

1

Советские вещи были громоздкие и жестокие, они стояли стеной молчаливого насилия надо всем человеческим бытом, словно не служили людям, а люди посредством их обслуживали идею, что возвышалась над ними и контролировала их. Например, МЫЛО бывает такое: ХОЗЯЙСТВЕННОЕ, ТУАЛЕТНОЕ и ДЕТСКОЕ, и больше никакое. В своем личном маленьком хозяйстве люди докручивали, доделывали выданные им «материалы», придумывали способы обращения с ними. Эти вещи предназначены были не для городских рук, а для рук людей тяжелого труда, для огромных ладоней и широких пальцев – они брались из послевоенной эпохи и надолго задержались в истории, и в моем поколении порождая только ощущение социальной безысходности.

Еще были старинные вещи. Они казались сделанными куда лучше и для человека. Но их было мало. Их производство давно ушло в прошлое, как и люди, чей быт предполагал использование именно таких вот чайников, чашек, ножниц, игл. Эти вещи служили как бы домашним музеем, воспоминанием о порядке мира, в котором все «было по-другому». Старинные вещи надо было не использовать, а беречь. Лучше всего было созерцать их в пустоте, в меланхолической тишине утраты, которую так хорошо умели создавать советские фильмы 70-х, в том числе и у Тарковского.

Фирменные вещи, имевшие совершенно другой вид, цвет, текстуру, были не личными, а публичными. Они служили знаком, манифестом принадлежности к избранным слоям, у которых есть понимание и доступ к другому виду удобств в современности. Такие вещи покупались у спекулянтов,