Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович

(«Плавание в Византий»)

Известно, что Йейтса в Византии прежде всего вдохновляла Айа-София, с ее тотальным единством и соподчиненностью деталей. У Джо есть тоже свой заход на этот храм – на тот самый «золотой купол», который покрывает все:

3

…it was, when they built a place of hypnotic symbolism and abstraction. The whole building was once filled with light from huge windows that have since disappeared, and it sparkled with millions and millions of gold mosaic-stones, shimmering like silk and inscribed with abstract patterns. Its extraordinary floating dome was once 20 feet lowers, so that the curvature of the ceiling formed a more continuous canopy and produced a more daring effect. The church furnishings – the screen, the pulpit, the hassocks – were revetted with sheets of solid silver. And the emperor’s throne stood surrounded by thin marble panels that reflected back the light of a thousand candles and lamps: it is no wander that the church was used as a lighthouse by ships. According to legend, it was the center of the universe, as well as that point where human and divine met in the body of the emperor 19.

Император – тело посреди мира, золотое тело на троне. И Джо тоже творил своих императоров на тронах нашего воображения. Трансвеститы на ночных улицах Рима, разукрашенные и аппетитные, как торты на магазинных витринах. Старые мастера живописи, умеющие со вкусом сводить что угодно с чем угодно – от шелка до бамбука, от бронзы до шерсти и воска. Писатели и поэты, смешивавшие слова, их контуры и звуки в правильных пропорциях. Столько адресов ирреальности, столько небесных видений для посещений, столько способов поглощения: квартал Ольтрарно во Флоренции, рынок в Стамбуле, закулисье в Александринке, парижские кварталы, токийские кафе и сады, разноцветная Ява. Джо был везде, везде, где хоть в городе, хоть в шкатулке могла возникнуть эта опьяненная и насыщенная жизнь, тот многоуровневый досуг «не для всех», к которому так хотело присоединиться богатеющее массовое общество. А оно хотело присоединяться ко всему – замкам, дворцам, одиноким островам и белым пляжам, картинным галереям, высокой образованности. Когда я приезжала в Лондон, иногда Джо брал меня с собою – в эту реальность, которую он сам умел извлекать из-под гнета рутины и обыденности, стоило ему получить очередное задание от своего журнала. Он должен был рассказывать про единый и столь разнообразный, всегда прекрасный мир – от Нью-Йорка до Токио, но выписанный на превосходном, полном витиеватости и метафор английском языке, который уже не был до конца английским, который точно бы стремился к тому «сдержанному буйству», что можно было бы назвать тем «не-английским», что есть в самом сердце Англии, ее буйство и ее смиренность.

His name in Japanese means «field of wisteria, heir to peace». He was the son of a general, a black belt at judo. And in the 1920s – known as Fou-Fou or Mad-Mad – he was the most famous and the most eccentric artist in Montparnasse. He had a haircut modeled on an Egyptian statue and a wristwatch tattoo around his wrist. He wore earrings, a Greek-style tunic, a «Babylonian» necklace, and on occasion a lampshade instead of a hat. (He claimed it was his national headdress.) 20

Так описал Джо знаменитого в 1920-х годах художника-фрика Цугухару Фудзиту, одного из главных впоследствии художников-баталистов фашистской Японии времен Второй мировой… Джо словно бы преследовал и передавал какой-то тип красоты, что бесконечно очаровал его, был придуман им на гранях встречи двух алфавитов, как единое лицо, из тысячи настроений и движений.

И быть может, поэтому каждую свою статью Джо читал моей матери. «I trust her emotions absolutely».

4

«Я абсолютно доверяю ей эмоционально»,– говорит он, выделяя ту полностью противоположную себе область, которую противопоставлял своему «интеллекту». И, втыкая сигарету в зубы, он проводит ладонью вдоль лица, словно в каком-то почти индийском танце,– справа налево, слева направо: «I can see her emotions change on her face like clouds», «Я могу видеть смену чувств на ее лице, как облака в небе». Эмоциональная правда – вот что он искал в моей матери – как добавочную стоимость каждой из своих статей, полной фактами, ссылками и словарными идиомами, и вновь и вновь сравнивал маму с Россией. Но если считать «Россией» мою маму, то он явно был женат на той России, которой в самой России больше не было. Это такая «итальянская» Россия, которую русские художники XIX века учились рисовать в своей Академии или которую потом вывез Сергей Дягилев в своих Русских сезонах в Париж, объединив все экзотически-восточное со славянской темой и снабдив это вытренированным императорским балетом. Такой России больше не было там, на родине… которая подобно тому, как это случилось в Англии после Первой мировой войны… снова лишилась «всякой красоты»… Она лишилась и собственного «наследия» – своей Византии, которую Джо тоже увез с собой.

«Россия в поисках идентичности» – так называлась первая посвященная России Франкфуртская книжная ярмарка того времени. Стоявшая рядом со мною ОА сказала: «Господи, ну опять не по-русски, все сейчас какими-то страшными неологизмами разговаривают». «А как бы вы сказали?» – спросила я под этой надписью. «Россия в поисках лица, ну хотя бы так», – ответила она. И этот твердый перевод с «английского» напомнил мне тихий и спокойный «английский жест» переписывания мира по-человечески. Что-то есть в этой особой любви русских к простому слогу, от чего веет то ли Вордсвордом, то ли вообще Пушкиным с его англоманией. Потому что если для Джо была так нужна Византия, то для нас, очевидно, чтобы описать самих себя, увидеть себя, был так нужен Запад, но только уже хорошо усвоенный, как внезапно обретенная твердость и легкость рисунка.

Брюс Чатвин и Москва

Путешествуя как можно дальше от Англии – к антиподам, то есть в Патагонию, знаменитый британский писатель и журналист Брюс Чатвин обнаруживает Россию 1970-х, где-то посредине важного для европейца экзистенциального опыта Другого. По возвращении из своих поездок он даже первым удосужился сравнить Латинскую Америку с Россией, а Москву – с Буэнос-Айресом.

Чатвин писал о невероятной ширине улиц, о широкобедрых женщинах, лижущих мороженое в запущенных и неопрятных парках, о тяжести монументальной архитектуры, исключающей все человеческое, о полицейских машинах, кружащих по городу. В его пышных описаниях Буэнос-Айреса