Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович
Засыпающий город, уходящий в прошлое, забывающий собственные истоки, но пронизанный магическими совпадениями и мистическими тайнами поколений, рождений, встреч, смертей, длинных ночных бесед и празднеств, которые не приводят ни к каким действиям, ибо все насилие и все мечты уже прошли свой полный круг и время закончилось. Такой Джо застал Москву в конце 80-х. Такой проживала ее и я. Но, видя ее в мягком свете латиноамериканской прозы, в свете недавних революций и ностальгий, утрат и несбыточностей, которые при этом должны уместиться в компактные лаконичные фразы, Джо как бы растворял весь русский XX век в чем-то более странном и абсурдном, в чем-то, что сводило в себе все непримиримые параллели, сложные противостояния Востока и Запада, завершало историю сталинизма на одной отдельно взятой больничной койке – больничной койке моего деда. Ибо сталинизм – в латиноамериканской метафоре Гарсии Маркеса – это просто версия жесткого похода большой группы людей через Джунгли в поисках великого пристанища. Мы даже в чем-то выигрывали у Маркеса. В его великом романе последнего ребенка в роду съели муравьи, с которыми так остервенело боролись женщины семьи. В нашем случае, наоборот, ребенок был рожден, а в конце времен произошла странная сцена, как если бы ее участники говорили и действовали во сне.
Тогда в больничной палате перед самой его смертью они с Джо сидели и говорили на временной смеси языков – это был французский, приобретенный Джо на парижских левацких вечеринках 1970-х, и французский из 1910-х, которому в закрытых разведшколах обучали моего деда выжившие после большевистских и сталинских чисток русские аристократы. Дед думал, что этот «Англичанин» – из ЦРУ, а что еще ему делать в Москве? Причем шокирован дед этим не был: «Я глубоко уважаю вашу организацию». Это и составило его согласие на брак моей матери и, по сути, ее отъезд на Запад. Дед умирал.
На конце времени жизни моего деда и жизни государства, которому он служил, они и встретились – дед и Джо. Восток и Запад, тоталитарный герой и западный шестидесятник. И там, как ни странно, дед обрел покой в глазах Джо. Джо видел то, что не могла увидеть я. Быть может, кое-что в мужчине может увидеть только другой мужчина – увидеть сразу и все понять. И Джо нашел выход там, где линия сталинизма сводила наши с дедом споры в один бесконечный тупик. Джо увидел счастье и покой там, где я не видела ничего, кроме конца. Он увидел, что по-своему дед был счастлив.
He seemed happy to be where he was, as if it was the world he knew; he seemed proud he was included in it. And when we went to look at his room, I could see why; it was spotlessly clean and neat, with a pile of books beside the bed, a world away from the congenial chaos of the flat on Vorotnikovsky Alley. It occurred to me then that the monkish privileged quiet of the hospital gave him more of a sense of belonging and continuity than his own noisy family, split, perestroika and the attractions of the West. We talked for a while, in formal old-fashioned French, about hospitals; I told him I’d been virtually raised in them, since both my parents were doctors 21.
Джо отпускал деда в тот мир и покой, что был ему необходим, и присоединял конец жизни моего деда к началу собственной и к тому продолжению, которое будет уже после него, и к тому прошлому, в котором обитали и его родители, словно замыкая круг между нашими столь разными мирами, объединяя времена и потоки, создавая какую-то общую перспективу на прошлое и на будущее, давая какой-то новый ресурс по-другому выстроенного понимания. «Он считал меня шпионом», – сказал мне Джо о деде. «Но ты же не шпион», – ответила я. «Почему? – возразил Джо. – Каждый писатель – шпион в той или иной мере».
«Я знаю точно тот момент, когда твоя мать полюбила меня», – сказал Джо. В этот момент его небольшие глаза еще уже сощурились, он закинул голову, как делал всегда, когда его посещала мысль, приносящая удовольствие, – жест, похожий на то, как пробуют или дегустируют вино, а паузу держат не драматически, а борясь с улыбкой. «Когда?» – спросила я, замирая. Когда же эта невозможная женщина и вправду смогла полюбить – неужели у этого был момент? «Когда я сказал ей: „Тебе пора, давно пора простить своего отца“»…
Очевидно, в его мире эта сцена с моей матерью и ее отцом тоже была совершенно ярким событием. Точно так же, как в моей жизни ярким событием были похороны деда, на которых я вдруг узнала, за что моей матери пришлось так долго его прощать… Я, которую так любили и холили, особенно дедушки и бабушки, и близко представить себе не могла, что значит быть покинутой дочерью блестящего отца, который не приходит за тобой в школу и который не живет с семьей до тех пор, пока первый инфаркт не бросит его обратно к тем женщинам, от которых он ушел… Список прегрешений деда был длинный и неожиданный, словно на сильном ветру рассеивавший и мои годы жизни тоже, потому что все, начиная с моего детства, было совсем не так, как я помнила и думала.
Именно этому потом долго учил меня Джо: «Помни, что противоположное тому, что ты думаешь, может быть правдой», – и этот болезненный опыт, достраивающий мое видение до полноты, делает любой образ выпуклым и ярким, то смешным, то печальным, как и всякий призрак. Потому что всякая вещь пишется из перспективы другой и всякая вещь узнается из этой перспективы. Джо особенно любил, когда я сравнивала вещи, из такой двойной глубины – из противоположного. А самое противоположное, что я знала, и была Англия – и она открылась мне сама, однажды в самой глубине моей головы и моего зрения. Это случилось после того, как, пройдя голосование в классе, я отправилась в одну из первых школьных поездок в Англию. Мы ехали в Эксетер. Мы ехали ночью. А ночь одинакова всегда – по всей
