Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович
Записал Джо цитату из Дмитрия Лихачева, которого интервьюировал для фильма…
Мы можем путешествовать по миру, пересекая зоны отличий, качества сравнений, ведь это тоже фейри, ибо, как писал Йейтс, цитируя Ансельма Кентерберийского, Бог учредил границы стран и там поставил своих ангелов. Йейтс бы сказал своих фейри… Но, повторюсь, увидеть его можно лишь издали – из другой страны, ему как можно более противоположной. Мы все – отсветы друг друга, все призраки друг друга, и, наверное, в тот момент, когда Джо с мамой покинули меня, я сама стала призраком Джо, сотворенным его лицом, как и он моим, а значит… значит, мы – второе лицо друг друга, его страшная тайна. Потому что у нас только и есть лицо, если тайно в нас присутствует «глубина», то есть дохождение нас внутри себя до качества нам противоположного. Где нежность – там и строгость, где грубость – там и тайная мягкость.
Даже почерк на английском у Джо был круглый, печатный, как если бы он немного писал нашей кириллицей. Как будто был тайный обмен между чем-то латинским и нелатинским в нем. Между тем, что позже он называл Римом, и тем, что еще позднее называл Россией, Византией, а в детстве – Грецией. Из сопоставления и взаимозапуска этих двух составляющих родилась его книга о России, где «русские» проходят как дети.
Russians may look white but what difference does it make? It is not any kind of Europe we know. It is China. It’s the moon; it is Byzantium; it’s the fourteenth century… It’s a place of myths and omens, of shell shocks, torpor, and sudden, inexplicable upheavals 17.
Это страна «фейри», могла бы я добавить, вновь цитируя Йейтса, – то есть абсолютно других…
Но это были не просто «русские», это был тот византийский почерк, который Джо увез из России, переписывая этим почерком весь мир.
Джо и Византия
1
Когда Джо уехал, он как будто увез с собои этих «русских», он увез их как таиную подложку своего же собственного письма. Которую я потом буду встречать везде. Он как будто взял их как качество собственных букв, собственного стиля, которое мягко отодрал от поверхности России и перенес на свои страницы.
Campanulas and aubrietias spill out from the cracks wherever they can get purchase. The steps within the terraced rooms are formally planted with lavender and rosemary, but at one end, above them, there is a graceful pillared wisteria pergola with table and chairs backed by the rampant vivid green of Hydrangea quercifolia’s leaves. And beside it is a formal stone staircase leading up to a rose garden and a vine-covered pergola that curves away around the shoulder of the hillside like a long, living feather boa. The overall impression is of restrained English exuberance swarming over and softening a rigorously classical line and order 18.
Это описание английского сада у Джо в его журнале для американцев тоже чем-то напоминает мне «Византию», о которой Джо говорил в связи с «русскими». Ведь «сдержанное буйство» – это одна из формулировок гражданского мира, мира Британии, вышедшей из страшных религиозных войн XVI–XVII веков, когда разум и страсть, высшее и низшее, природа и культура находят между собой язык диалога. Не на этом ли построен и весь «британский романтизм»?
Если искать, например, «Византию» на территории Англии, то смотреть придется в сторону взаимоотношений англичан с Ирландией или между миром Взрослых и миром Детей и фей, или, скажем, в «Гордости и предубеждении» – когда гордый и образованный лондонец мистер Дарси смотрит на шумную провинциальную семью Беннет, вполне подошедшую бы для ситкома брата Джо, Ричарда, о «набежавших варварах». Цивилизованное и дикое – вот две части оппозиции, о которой все время думает британская культура. И на точке этого понимания мы могли бы все успокоиться: то, что нам кажется «чужим», уже в основе глубоко и до противоположности «свое» – ведь по сути «свое» – это уже заранее пропись того, что нам противостоит и нами не является. Кажется, чтобы научиться писать по-настоящему, англичанке Джейн Остин пригодилось влюбиться в ирландца. Такое единство противоположного, его тайных и явных частей творит цельные человеческие образы и образы мест, которые Джо поставлял в журнал по путешествиям из разных стран мира. Ибо мир вращался под его стопами, когда он уехал из России.
2
Башмачных дел мастер-отшельник, живущий высоко в Пиренеях, что делал лучшие в мире ботинки для всех возможных мировых знаменитостей. Или японский мастер по бамбуку, чье чувство формы было настолько утонченным, что самые скромные его работы, из трех бамбуковых стеблей, стоили состояние на международном арт-рынке, а сам он считал, что лишь к 80 годам понял, что такое форма – вот целый слалом сменяющихся идей-характеристик, которые надо было ухватить в одно яркое, противоречивое целое. Джо писал о мастерах Флоренции, которые до сих пор делают фантастической красоты ткани на ручных станках, разработанных для них Леонардо да Винчи. О художнике из Гонконга, каллиграфе, полюбившем живопись и бежавшем в Манчестер, когда ему было 15, чтобы узнать побольше об этом таинственном европейском искусстве.
Джо обучал тому, что такое лучшее с его точки зрения, лучшее из лучшего, и за что его надо ценить. Любая страна, которая хотела бы войти в этот журнал, в эти мировые «Вылеты»/«Departures», должна была хорошо знать, что у нее лучшее и чем еще она может «котироваться» на мировом рынке. Но для «почерка» это «лучшее» становилось тем, что интересней всего описывать, что больше всего изгибается между контрастным и вьется в блеске драгоценной поверхности описания.
А все страны вместе – как и в случае Иеитса – замыкалось для Джо в какои-то общии золотои купол, который и Йейтс и он называли «Византией»:
Природу покидая, никогда
Я больше не приму природной формы,
Но только ту, что выковал бы грек
Из золота, чеканки и эмали,
Чтоб Басилевсу не давала спать,
Или, прилажена на ветви золотой,
Для дам Византия бы пела и господ
То, что прошло, проходит иль придет.
