Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович
Так Йейтс считал, что сам он принадлежит фазам сверхсубъективным, где человек одержим собственным желанием, где не может быть внешнего разнообразия, где любить могут лишь Один уникальный образ. Мод Гонн была его Маской, а вот женщина, на которой он впоследствии женился, – Джордж Гайд Ли – была его «Разумом», его объективным голосом, в то время как дочь Мод Гонн, Изольда Гонн, вероятно, Воплощением Судьбы. А поскольку сам Йейтс принадлежал к субъективной фазе, в его задачу входило следовать за Гонн, подчинить себе Джорджи и отказаться от Изольды. Интересно, когда сошелся пазл нашей жизни – Джо, Мама, Катя, я, – кем в отношении друг друга мы были?
Но если все мы – части целого и каждыи из нас описывается другими, то что же является нашим подлинным образом? То, что мы любим, или то, что любят в нас? То, чему мы противостоим, или то, к чему стремимся? А может, и то и другое? Все это вместе создает наш единыи образ – все разом и одновременно. Всех нас свело Большое событие и сами мы были его символическими фигурами – противоположными друг другу – Востоком и Западом, Римом и Византиеи, Россиеи и Англиеи, которые бесконечно танцевали друг вокруг друга и переписывали друг друга. С русского на английский, с английского на русский, друг против друга и друг навстречу друг другу, как получится.
Часть вторая
Джо и русские
They exchange their intensity and warmth and friendship and sense of danger for my… well, what, Goods? No, not goods, though I am aware that a lot of what I bring disappears into the little networks of influence and acquaintance each of them has woven over the years, so that they can get a doctor for their children or a ticket to the theatre or the first news of a new batch of high quality material at the clothing store in the Arbat. No, what I bring, I think, are things more valuable than these; my curiosity, my strangeness. I take things for granted that they are just beginning to reach towards and hope for. And at the same time I am for them a kind of stage on which they can act themselves out, project themselves, understand themselves better 14.
В этой фразе видно, что здесь уже сами русские начинают обменивать себя на нечто им противоположное, на «Джо», чтобы быть расшифрованными, быть понятными в другой культуре или в недостающей части себя самих, обрести новые лица. И этот обмен доходит до самых больших оснований – и идет с обеих сторон. Ибо Джо хочет немного обменяться на русского Бога…
Irony. Did I believe in God? Well, no, not exactly. (What else do you expect an Englishman to say?) Did I feel closer to this not exactly God in the Soviet Union? Yes, from the beginning and now more than ever, as we went filming from church to monastery to cathedral and back again. But then the Russian God wasn’t like the Western one I knew, with His orderliness, His timetables, His precise schedules of reward and punishment. The Russian God a older and more scattered and less interventionist; He didn’t seem, in fact, much interested in earth at all… Eternity where he dwelt at the focal point of iconostasis – was a lot more important. Christmas, the beginning of His Son’s redemptive adventure here, was of no great account; what mattered was Easter, His paving of the way homeward15.
Пасха – это первый и последний взгляд, в котором гаснут подробности, а остается – почти ничего, только самое главное. Одинокая фигура, идущая из пещеры. В Рождестве – подробности важны и играют друг с другом, как детские игрушки, маленькие хитрости того, как можно смягчить и улучшить жизнь. В Пасху есть только гора и крест. И небо. В Рождество – ангелы и пастухи, звезда и маги, животные и страшный царь Ирод. И также Римляне, Иудеи и все прочее, включая баночки с фимиамом, смирной и золотом, и ясли, куда положить Младенца. Джо видел Запад и Восток как части единого годового цикла, по сути двух главных точек года, двух сомкнутых календарей, стоящих друг по отношению к другу под углом девяносто градусов – собственно, как луна и солнце у Йейтса. И все начинается с Рождества, а закончится в Пасху. Это два разных образа, это два разных вращения, это два разных моря, два разных почерка, два разных алфавита или две разные буквы в этом алфавите, что складываются в одно слово…
«Yes,» he said. But something was going on nevertheless: something interior, something private. It was still… its own world. You must just learn to look for it somewhere else think where you would expect to find it in the West. Much of it has been destroyed. So you must learn to look at what has survived: inside the heads and hearts of Russians, in their relationship with God, the way they see this country and each other and history. Because if you
