Робеспьер. Портрет на фоне гильотины - Филипп Бурден
На контрреволюционный взгляд
Неистовствующие комментаторы Французской революции конца XVIII – начала XIX века и деяний Робеспьера без всяких колебаний повторяют список преступлений, приписанных ему термидорианцами сразу после казни робеспьеристов. Немалая доля этой ненависти, замаскированной под историческое повествование, выплеснута из Лондона аббатом Баррюэлем с его «Историей якобинства» (1797–1799): он превратил «демагога и изверга» в воплощение самой Революции. Однако его ненависть обращена по большей мере против «секты» философов, которые еще при Старом порядке «отравили» своими сочинениями общественное сознание. Тезису о заговоре философов (и/или протестантов) будет суждена долгая жизнь, но эта история всегда завершается появлением «свирепого зверя» (Робеспьера). В своих «Рассуждениях о Франции» (1796) Жозеф де Местр осуждает французское революционное движение, видя его причины в нравственном и религиозном разложении Франции при Старом порядке. Революция видится ему всего лишь следствием этого состояния, карой Провидения, чье парадоксальное олицетворение, Робеспьер, описывается как «гений из ада» революционной власти, «ожесточивший душу французов, замаравший ее кровью». Ту же самую мысль развивает в Германии Фридрих фон Генц, переводчик на немецкий язык трудов Бёрка и Малле дю Пана, противопоставляющий благотворному космополитизму Просвещения «национализм» Робеспьера, усвоенный от него вместе с патриотическим чувством, Францией и Европой начиная с Террора. Этому образу Робеспьера – «воплощения Террора» (Монгайар, де Бональд и др.) тоже уготовано большое будущее. В «Опыте о старых революциях» Шатобриана (1797) говорится, что «эмигранты противопоставляют солдатам Робеспьера непокоримое мужество». Французская внешняя и военная политика опять сводится к действиям одного человека, сначала Робеспьера, а потом Бонапарта, которого канцлер Меттерних называл «Робеспьером на коне». В том же самом произведении, этой «чрезвычайно умной дребедени», как назвал его Жак Годшо, Шатобриан сравнивает «революционные» эпизоды Античности с эпизодами Французской революции, и если он подчеркивает идеализм якобинцев 1793–1794 годов, то слова, которыми он описывает «угрюмого Робеспьера, вынашивающего в пустотах своего сердца преступления», нарочито суровы. В своих «Замогильных записках» Шатобриан сравнит его с «тираном», чьи действия приближают смерть – смерть, которую он носил в себе как свое предназначение: «После долгого отсутствия он снова появился в Конвенте. Казалось, могильный холод уже прилепил язык этого несчастного к нёбу; сумрачный, смущенный, растерянный, он как будто вещал из глубины склепа».
На протяжении двух последующих столетий контрреволюционные историки будут эксплуатировать плодородный первоначальный гумус термидорианского периода, творя «черную легенду о чудовище Робеспьере, дорогую роялистам и подчеркивающую его выдуманное родство с цареубийцей Робером Дамьеном» (Алис Жерар). Но этот образ укрепляли и нападки со стороны либералов.
Отторжение либералов
Либеральный канон Французской революции зиждется на признании 1789 года – момента, считающегося необходимым и полезным, – в сочетании с осуждением периода Республики и Террора, который, следуя дискурсу, способствовал воцарению деспотизма при Империи. Для либералов Робеспьер был орудием и предтечей установления личной власти Наполеона. Это убеждение и эта логика являются сердцевиной «Рассуждений о Французской революции» Жермены де Сталь (1818). Робеспьер представлен в них главарем «кровавого правления». В соответствии с легендой, развитой в текстах термидорианцев, он описан как «лицемер» с «загадочным поведением, насаждавший неведомый террор среди провозглашаемого правительством показного террора», властолюбцем, выделявшимся своим обликом: «Он не был плохо одет, напротив, один он припудривал волосы, одежда его была опрятной, в его манерах не было никакой фамильярности. Он, без сомнения, стремился не походить на других, когда все хотели равенства во всем. Заметны были также признаки тайного замысла в бессвязных речах, которые он произносил в Конвенте, напоминавших некоторым речи Кромвеля». Любопытно отметить, как упоминание судьбы Кромвеля Робеспьером в 1791 году, когда он противостоял воинственной политике Бриссо и Ролана и предостерегал тех, кто мог «захватить власть» благодаря войне (речь перед якобинцами 18 декабря 1791), оборачивается против него. Но эта нелепая мешанина ускользнет от внимания либералов, которые поспешат обрушиться на того, кого считают виноватым во всех бедах Франции. Шарль Нодье, изучающий сочинения Жермены де Сталь, пойдет еще дальше по пути преувеличений и обновит в сентябре 1829 года устаревшие формулировки. В своей статье в La Revue de Paris[50] (том VI) он, подчеркивая красноречие Робеспьера, отнюдь не лестно изобразит депутата Конвента от Парижа, способствуя его дискредитации: «Представим низкорослого тощего человека с изможденным лицом, со сплюснутым с обеих сторон лбом, напоминающего хищника своим длинным ртом с бескровными сжатыми губами, с голосом хриплым в нижних и фальшивящим в верхних нотах, превращающимся в пылу ярости в тявканье гиены; таков Робеспьер». Мишле подхватывает суть сказанного Нодье в своей объемистой «Истории Революции» (1847–1853). Добавьте к этому описанию другие никем не поставленные под сомнение утверждения первых историков Французской революции или свидетельства из «Воспоминаний о Революции» (16 томов, 1820–1826) – и получится «чудовище свирепее Нерона… с холодной манерой, неуклюжее, с лишенным интереса разговором; вспыльчивый характер, узкий ум, малодушие, обрекавшие его, казалось бы, на незначительность» (Фантен-Дезодоар). Как было принято в культуре той эпохи, внешность предполагала моральные качества. Послушаем еще раз Фантен-Дезодоара: «Роста он был… ниже среднего, с отметинами на бледном лице и на лбу, который он часто морщил, свидетельствовавшими о желчном и бесчеловечном нраве. Манеры у него были резкие, визгливый лающий голос был неприятен для слуха; он скорее кричал, чем говорил, а акцент, присущий его родной провинции, окончательно лишал его речь всякой мелодичности». В «Воспоминаниях» Тибодо, бывшего члена Конвента с долгой политической карьерой, содержится очень похожее описание: «Он был среднего роста, с холодным выражением худого лица желчной окраски, с лживым взглядом, с сухими напускными манерами, с тоном властного догматика, с деланым язвительным смехом». До 1830-х годов в общественном пространстве преобладает шаржированный портрет Робеспьера, в котором ловко перемешаны, во исполнение теорий Джамбаттисты делла Порты, Шарля Лебрена и Иоганна Лафатера, искаженные черты внешности, указывающие на предполагаемые нравственные качества.
Республиканская защита
К 1830 году образ Робеспьера оказался затуманен 30 годами исторических измышлений, взваливших на него ответственность за бо́льшую часть казней революционного десятилетия. Его внешность, в которой проявляются его кровожадные инстинкты, и вопиющие особенности его личности, исполненной властолюбия и зависти, служат для объяснения или доказательства его воображаемых преступных деяний. Редкий историк осмеливается выступить в его защиту или предложить его более нюансированный портрет. На такую реабилитацию решился поначалу всего один смельчак – боец революции 1830 года Альбер Лапоннере; за ним последуют радикальные республиканцы и социалисты, например Эрнест Амель и Луи Блан. Они были, наверное, наиболее активными участниками того, что сами считали идеологической борьбой, превосходившей простые цели знаний и эрудиции. После 1830 и 1848 годов они являются носителями вновь затребованной памяти – прежде всего благодаря свидетельству Филиппо Буонарроти, появившемуся в 1827 году в Брюсселе и вскоре переизданному. Оно оказалось одновременно верным и сущности политики Робеспьера, и «коммунистическим» идеям Бабёфа. Представители этого нового поколения республиканских публицистов и историков, чья борьба продолжится до поражения Июльской монархии и до Второй империи, пытались следовать наследию якобинцев II года и идеалу Республики, отделенной от церкви владычицы дум. Своими текстами и своей волей подкреплять свои действия источниками и документами революционной эпохи они способствовали возвращению уважения к жизненному пути Робеспьера и появлению историографии демократического, республиканского и даже социалистического толка. Лапоннере, молодой учитель-республиканец и активист, первым постарался издать «Избранные сочинения» Робеспьера, чтобы, как он указывает в предварительном буклете, «реабилитировать имя, о котором наговорено столько несправедливого». Спустя три года он станет издателем «Воспоминаний» Шарлотты Робеспьер, «привлекших к нему внимание широкой публики, способной отныне судить о нем по написанному им самим, а не по тенденциозным интерпретациям, предлагавшимся прежде» (Жерар Вальтер). Но именно труд республиканца-радикала Эрнеста Амеля, трехтомная биография, вышедшая в 1865–1867 годах, значительно изменил мнение общества, несмотря на содержащиеся в нем дифирамбы. Он заявлял о своем желании опрокинуть «главенствующие до сих пор идеи». И если Амель часто позволяет
