Робеспьер. Портрет на фоне гильотины - Филипп Бурден
Как и в деле Пажей, Робеспьер строит защиту на ревизии ряда действующих законов. Уже в 1784 году, в меморандуме для Академии Меца, он писал, пускай пока еще с осторожностью, о предвзятости, сопровождающей использование королевских указов о заточении без суда и следствия; в этот раз он посвящает заключительную часть своего меморандума их осуждению. Он возмущается условиями содержания в исправительных учреждениях, услужливостью и сообщничеством ответственных лиц, злоупотребляющих королевскими указами, неравенством перед законом; требует безусловного упразднения «королевских указов» и назревшей глубокой реформы законов и нравов. Приближается долгожданная революция; он это сознает и ей направляет свои воззвания. В последней части его записки, как подчеркивает Жерар Вальтер, содержится важный призыв к королю и к Неккеру [20]. Обращаясь к будущим депутатам Генеральных штатов и к «Родине», он завершает изложение, не возвращаясь к случаю своего клиента; 20-страничное политико-юридическое отступление кончается похвалой судьям: о них, «освободителях» родины, не забудут «вселенная, человечество, потомки».
Следует ли видеть в этом меморандуме политическое заявление адвоката, стремящегося к полноценному участию в дискуссии, предшествующей созыву Генеральных штатов? Без всякого сомнения! Однако не будем забывать, что он заботится и о защите клиента и ставит цель выиграть процесс, увязывая его с политической повесткой и обязывая судей занять позицию по отношению к ней. В этом смысле дело Дюпона продолжает дело о громоотводе. В 1783 году Робеспьер превратил защиту громоотвода в защиту науки, побудив судей встать на сторону Просвещения и прогресса; шесть лет спустя дело Дюпона превращается в дело «Нация против Несправедливости», где тесно увязаны интересы одной из сторон и интересы родины. Применяя риторику, закаленную в школе прославленных судебных процессов, разоблачая предвзятость в самой сердцевине академической мысли, мэтр де Робеспьер врывается и в Революцию в зале суда, и в общественное пространство.
2
Максимилиан Робеспьер в живой тени Жан-Жака Руссо
Клод Мазорик
Если «связь Французской революции с Жан-Жаком Руссо и крепка, и сложна» (Бруно Бернарди) [1], то что говорить о совершенно оригинальных и конкретных связях между Максимилианом Робеспьером и автором «Общественного договора» и «Исповеди»? Бесчисленные очевидцы, комментаторы и авторы еще со времен Революции пытаются оценить влияние Руссо на главное действующее ли- цо революционной демократии Франции конца XVIII века. Став в 1793 году главным вдохновителем так называемой политики «национального спасения», а вскоре и руководителем, предложившим теорию революционного правительства II года[9] и вдохновлявшим ее осуществление, Максимилиан Робеспьер вправе считаться «Руссо во власти», как назвала его Жозиан Булад-Айуб [2]. Многим, начиная с Камиля Демулена, его однокашника и современника, и с Луи-Себастьяна Мерсье, зоркого наблюдателя первых лет Революции, и продолжая классиками французской исторической науки, изучавшими этапы революции (Минье, Тьер, Мишле, Кине, Тэн, Жорес, Матьез, Лефевр, Собуль, Барни и многие другие), этот вывод почти всегда казался бесспорным. Даже если обратиться к современным исследователям, без сомнения настроенным более скептически, как те, кто готовил в 2011–2012 годах большую выставку «Руссо и Революция», проходившую в Национальном собрании с 10 февраля по 8 апреля 2012 года [3]. Все они всегда спешили подчеркнуть важность Руссо для теоретического и политического развития Робеспьера и для его системы аргументации на протяжении всех пяти лет его активного участия в Революции. Даже если не делать из Робеспьера просто политического эпигона теорий и концепций Руссо, то его прочную связь с Руссо трудно проигнорировать. Но самый большой вопрос звучит так: отождествлял ли себя сам Максимилиан Робеспьер интеллектуально и политически с Руссо настолько, чтобы стать его практическим воплощением? Или следует полагать, что он часто отходил от наследия Руссо в силу навязываемого ему обстоятельствами политического прагматизма? [4] Еще один вопрос: был ли Робеспьер относительно дистанцировавшимся от «гражданина Женевы» учеником того, кого считают главным мыслителем республиканской демократии, или испытывал безграничную любовь к единственному наставнику, которого признавал? Не воображал ли он себя мнимым сыном этого великана, этой жертвы несправедливостей, систематически подвергавшейся унижению, поношению, настоящей проскрипции со стороны элиты и приверженцев социальных и культурных устоев, доминировавших при издыхающем Старом порядке?
Настойчивый поиск ответов на эти вопросы стал рабочей программой для множества квалифицированных исследователей, вот уже полвека публикующих на эту тему объемистые труды [5]. Я ставлю здесь перед собой более скромную, ограниченную цель. Оставлю другим тематическое и генеалогическое изучение предположения о «руссоизме» Максимилиана Робеспьера и ограничусь лишь вопросом заявленной Максимилианом Робеспьером родственной связи с Жан-Жаком Руссо, как он отражен в рукописи, ставшей знаменитой после ее первой публикации в 1830 году и известной под первым присвоенным ей названием «Посвящение Жан-Жаку Руссо».
Посвящение…
В 1830 году, за несколько месяцев до прославленных дней 26–28 июля, в Париже по инициативе книгоиздателя Моро-Розье (улица Монмартр, 68) вышел двухтомник «Подлинные воспоминания Максимилиана Робеспьера, с его портретом и факсимиле его подписи, отрывки из его воспоминаний». В первом томе за текстом «От издателя» следовало «Введение» на 20 страницах «О Робеспьере и о его ценителях» [6], а за ним – 60 страниц отрывков из текстов о Робеспьере разных авторов, 150 страниц так называемых «Воспоминаний», явно апокрифических (начинающихся со слов «Я родился в Аррасе»), и еще 132 страницы «документальных подтверждений», предшествующих 1789 году. Второй том представлял собой собрание речей и текстов Робеспьера революционного времени, до самого Термидора.
В первом томе, там, где начинается глава приписываемых Максимилиану Робеспьеру воспоминаний, воспроизведено «Посвящение Ж.-Ж. Руссо» (в том числе вклеена литография факсимиле его рукописи). По причине, несомненно, крайне напряженной политической ситуации в первые месяцы 1830 года появление предполагаемых воспоминаний Робеспьера с сотнями страниц подлинных документов привлекло внимание журналистов, ведь с 1820 года модно было издавать свидетельства и мемуары действующих лиц Революции и Империи. 5 мая в газете L’Universel появилась колонка, автор которой подвергал сомнению подлинность «Воспоминаний Робеспьера», хотя признавал подлинность и интерес остальных текстов в издании. 24 мая, за неполные два месяца до летнего восстания, та же газета разместила письмо Шарлотты Робеспьер, сестры Максимилиана и Огюстена, присоединявшейся к отказу журналиста признать «Воспоминания» подлинными. В своем письме Шарлотта заявляла, что ей «нечего ответить на правоту рассуждений» сотрудника газеты, но добавляла, что, вопреки написанному там, она категорически отрицает какую-либо свою «прямую или косвенную связь с издателем так называемых “Воспоминаний” своего брата» и подчеркивает наличие там неточностей и фальсификаций [7]. Как мы увидим, это отчасти сомнительно.
Вероятно, именно узнав об этом письме читательницы, Альбер Лапоннере, молодой «учитель» – на самом деле лектор и республиканский публицист, – обнаружил, что Шарлотта существует, хотя утверждать этого нельзя. Как пишет Жак Годшо, чья точка зрения отличается от широко признаваемого, хотя и весьма приблизительного суждения Жерара Вальтера [8], молодой «учитель» и республиканский публицист стремился с ней встретиться, вероятнее всего, вскоре после победы республиканского выступления, в котором он сам принял участие в июле. Жерар Вальтер склоняется к тому, что их встреча состоялась позднее, в начале 1832 года, причем по просьбе самой Шарлотты, узнавшей, возможно, о первых публикациях Лапоннере, хотя это маловероятно, так как тот сидел тогда в тюрьме или, по крайней мере, находился под надзором полиции. Так или иначе, Шарлотта Робеспьер действительно жила в Париже после гибели двоих своих братьев. В фрюктидоре II года (август–сентябрь 1794) она просидела две недели в тюрьме после казни друзей и соратников Робеспьера, но в отличие от их предполагаемых «пособников» избежала изгнания. Возможно, благодаря своим не вполне ясным связям с некоторыми политиками Горы, с которыми раньше водила знакомство, она выжила и нашла убежище в Париже, в доме ремесленника «гражданина Матона», бывшего сторонника Робеспьера. Там
