Чудеса привычки - Салях Кулибай
Коткуя да мошенник Терентей не пухли с голодухи, жили как у аллаха за пазухой. А я из-за них босой ходил. Из-за них и грешен перед обществом. Долго содержал их.
Теперь, Гуль-Вакига, все заботы по хозяйству на твоих плечах. Им не привыкать поклажу нести, женщина ты расторопная. Только не доверяй этому мошеннику Терентею. Подлый человек!
Поминки не справляй. Вредный это обычай. Пить много стали на поминках. Муллу же на порог не пускай. И Коткую, и Коткуя тоже. Не умеют они честным трудом жить.
Мои законные наследники жена Гуль-Вакига, сын Ташкет, дочь Гуль-Кафия! Все, что накопил я — ваше. Ташкету — сапоги охотничьи и брюки, Гуль-Кафии на память — моя любимая подушка.
Тебе, Гуль-Вакига, все остальное. Корову оставь, молоко пей. Телку продай, ходить тебе тяжеловато за ней. А нетеля оставь. Продай и двух овец из пяти. Тебе и трех хватит.
Никто мне не должен. Денежные сбережения мои от продажи телки, козы, овец и пушнины — в шапке (это, помнишь, в виде премии дали мне), между кожаным верхом и подкладкой. А шапка в рукаве старого тулупа. Только осторожней — там капкан для крыс.
Гуль-Вакига! Подлинный экземпляр моей родословной с полным генеалогическим деревом находится у Буканшина. Ее, наверняка, опубликуют в каком-либо журнале. А может, и отдельно издадут.
Если тут слова встретила незнакомые, к мулле не ходи. Он сам не знает ничего. Пустая голова.
Не плачь, на том свете меня на сковородку не посадят. Грехи на земле искупил. А ежели что, так я и там сумею схитрить. Как начнут дознаваться, возьму да и свалю грехи на муллу Терентея. Он выдюжит.
Прощай, Гуль-Вакига!
Твой законный муж Габду-Аль-Хам, сын Аль-Хамов».
Перевод А. Козлова.
ВОЗМУЩЕНИЕ КЫЗМИТДИНОВА
Кызмитдинов давно поджидал случая встретиться и поболтать со свояком Саптияровым.
Сегодня и предоставился ему такой момент — Саптияров сам из Уфы проездом пожаловал. И пока жена жарила в духовке гуся, Кызмитдинов не преминул поделиться со свояком тяжкими своими горестями.
Выставив на стол поллитровку, отливавшую зеленоватым светом, слегка гнусавя, заговорил:
— Эх, свояк, ну какие тут условия… Понимаешь, комнатка — что сени. Тесная. Впереди — парты. Сзади — классная доска. Дети лодыри, учатся из рук вон плохо. Объясняешь урок — не слушают… Ну, давай, поднимем по первой, потом покалякаем. Вот, огурчика спробуй, сам мариновал… Только ты того, не болтай там, про поллитру, знаю, слаб ты на язык. Понимаешь, нет условий. Однажды пишу на доске тему сочинения. Ну и ладушки. Написали. Я проверяю. Пишет один: «Мой старший брат работает на целине. Он передовой тракторист. Трудится хорошо, поэтому его наградили Почетной грамотой…» Понимаешь… Ну, еще по одной. Эх, хороша! Как по маслу прошла… Та-а-ак… Эй, жена! Будешь в районе — не сболтни, как мы тут того… По маленькой… С гусем-то поспеши!
— Понимаешь, свояк… Это сочинение на подозрения меня навело. Вроде бы в смысле грамматики все верно. Ошибок нет, запятые на месте. Стоп, говорю себе, тут что-то не так. Иду к родителям пацана, и оказывается, у них и в помине нет целинников! Никто трактористом не работает! Так разве можно писать неправду? Лгать? В таком возрасте? Нельзя! Кто же из него вырастет, а? Я и влепил ему двойку.
— …Нет условий, свояк. Вот однажды я с одной… Эта, как ее, физику у нас преподает… А-а, Гуль-Сарваръямал! Ну, идем мы через реку. Лед тонкий, понимаешь, трещит. Что? Любовница? Т-с-с! Когда жена рядом, не задавай такого глупого вопроса. Ну и язык у тебя. Слов не держит, это я знаю… Дома жене черт знает что наговоришь… Потом? А, что потом, известно. Лед тонкий, а у Гуль-Сарваръямал груди велики… Понимаешь… Лед трещит, а ей хоть бы что. Хохочет, заливается…
— Ну, давай еще по махонькой. Ха! Ух ты, крепкая, стерва! А условий нет. Впереди — парты, сзади — доска, дети не слушаются. А в район — сигналы, будто бы Кызмитдинов… Понимаешь, свояк. Ты в министерстве бываешь, не ляпни чего лишнего. Я это говорю тебе, потому что ты мой свояк. Ну, своячок, как там моя свояченица поживает?
Перевод А. Козлова.
ПОЧЕМУ ЛЕВ ТОЛСТОЙ ПИСАЛ МНОГО?
Два писателя сидят за столиком в одном заведении и беседуют о проблемах литературы.
— Послушай, дорогой, — говорит тот, что с дискантом. — Чего ты по мелочам разбрасываешься? Рассказиками да повестями балуешься. Написал бы что-нибудь эдакое… Эпохальное.
— Что поделаешь, старина, — отвечает баритоном другой. — Время! Время сковывает…
— Да-а-а… Время — деньги, дружище…
— А вот почему Лев Толстой писал много? У него что, в сутках по сорок восемь часов было?
— Э-э-э, не чета он нам, старина. Время Лев ценил. Вот хотя бы на то внимание обрати, что он не брился. А мы? Чуть глаза протер — и за бритву. Ты засекал, сколько на бритье времени уходит? Целых полчаса. Тридцать минут!
— Да-а-а… Над этим стоит задуматься. Если бы Лев Толстой брился ежедневно, возможно бы и написал столько же, сколько и мы. А?
Оба писателя вперились друг в друга, будто бы открыли великую тайну, распахнувшую перед ними блестящее будущее. Достав авторучки, со скоростью ЭВМ подсчитали время, которое так безжалостно отнимает у них бритье за месяц, год, за тридцать и даже за пятьдесят лет. Это была колоссальная сумма!
— Вот тебе и полчаса, — глухо сказал дискант. — Уловил?
— Уловил, — сказал баритон. — Значит, бритье украло у нас не только «Войну и мир», но и повесть «Хаджи-Мурат»?! О, боже…
— Хотя у Толстого других забот не было. Пиши, да пиши, — сказал дискант. — Это тоже учесть надо.
— Э, нет, браток, — возразил баритон. Он тоже женат был. Так же боролся с женой за личную свободу. Даже на охоту ходил, пахал, причем, босиком. Из колодца на санках воду возил. Рассказики для детей пописывал. Воевал даже. И не забудь: никаких там домов творчества в то время
