Чудеса привычки - Салях Кулибай
Лебедушка ты моя, Вакига! Как я скучаю по тебе… Уж не я ли так изучал твой характер… Все в тебе хорошо, кроме легкомыслия. Кулак ты мой знаешь, так что, ежели по приезде услышу кое-что интимное, голову отверну.
Да, чуть не забыл. Ты ведь знаешь повадки козы Танхык-енги. Вечно у наших грядок трется. А ты как болтовней займешься да сплетнями, так она тебе и разукрасит огород! Будь бдительной, Вакига.
Вот сейчас пишу и не могу от смеха удержаться. Шутник один со мной отдыхает. Судя по всему, человек он недалекий, грамотешки нет — в торговом деле мелко плавает. Рисунки малюет, тем и на пропитание добывает. Как разденемся купаться, так щелкает меня по животу и ржет. Однажды уснул я на пляже, он с меня, спящего, портрет срисовал. Ну, поблагодарил я от души его — ведь никогда же не наблюдал свой спящий образ. Оказывается, величественная эта картина — спящий я. Вспомни, как спал я дома, сразу поймешь. Только он кое-что преувеличил. Ведь нос-то мой не с кулак же, а? Также и пар не бьет из ноздрей, когда сплю. А он нарисовал — бьет. Что, мой живот самовар, что ли, или котел с кипятком? Если так, я бы и не удивился, почему это из моего спящего образа пар свищет. Однако для меня это загадка. Приеду — погляди, может, и правда пар из ноздрей идет.
Посылаю тебе этот рисунок, а также и фотографию. Чтобы Ташкет их углем не уработал, вставь в рамку, под стекло. Пусть завистники мои посмотрят. На снимке я в самом центре, справа — тот самый хохмач-рисовальщик, слева, толстяк — из Центросоюза, в торговых делах профессор. Остальные — очки, шляпа, берет — это из соседней палаты. А за мной стоит Мария Павловна. Очень порядочная женщина. Ты не нервничай, ее руки невзначай легли на мои плечи. Она и сама не заметила, как они легли. Знаешь, я даже и снимок тебе не хотел посылать. Подумаешь еще черт знает что. Но чистота моей совести победила. Посылаю. Не забудь вставить в рамку. Пусть люди завидуют.
Тот художник-хохмач на разные побасенки мастер. К анекдотам про нашего земляка Ходжу Насретдина, еще про какого-то Дон-Кихота приплел всякие истории. В общем, любит приврать. Рассказывает небылицы всякие про каких-то писателей, про рисовальщиков, о каких я и слыхом не слыхивал. О чертях какого-то Гоголя, что в горшке уснули, рассказал. Говорил же мне покойный тесть: держись от черта подальше. Две ночи не спал, все черти дразнились. Чуть задремлю, так ползут они из горшка и живот щекочут… Сидя и дремал. Врач говорит, с перегреву, мол. Вчера ничего спал, тестя во сне видел. А проснулся от голоса твоего. Грустный такой: «Птенчик ты мой, цыпочка!..»
Представляю себе, как ты обо мне беспокоишься. Мол, плавать не умеет твой цыпочка, как бы не утонул в Черном море. А твой цыпочка не дурак. Купаюсь на мели — держусь руками за скальную породу дна, а спину волны гладят. Благодать.
Еще раз напоминаю: намекни Бастану о баране, не проморгай чего-нибудь в магазине; скажи племяннице, чтоб новорожденного без меня не нарекали; берегись козла безрогого, помни, что я интенсивно скучаю по тебе. Одновременно вот что: не забудь — рука у меня тяжелая. Если что, спуску не дам.
Лебедушка моя, Вакига! Я просто…»
Неизвестно, что писал дальше Альхамов, ибо листок в этом месте был оборван. Кто знает, может быть, Ташкет пыжи мастерил для пугача.
Перевод А. Козлова.
ТРЕТЬЕ ПИСЬМО АЛЬХАМОВА
В предыдущих рассказах я дал возможность читателям хотя бы одним глазком заглянуть в души Вакиги-ханум и Альхамова, понять их взаимоотношения, взгляды на жизнь, а также и характеры. Но прочли мы их с вами не одни, дорогие читатели, оказывается, и супруги Альхамовы в курсе литературных событий. Мои рассказы попались им на глаза, супруги прочли их и решили мне написать. Вернее, сам Альхамов решил мне дать знать о себе. Ну и слава богу — живы-здоровы оба. Да, вот оно, письмо-то.
«…Уважаемый кустым![1] До коликов в животе нахохотался, читая ваши статьи. Как же вы заполучили мое письмо к Вакиге и ее — ко мне? Не в архиве ли каком обнаружили?
В известных вам письмах отражена лишь самая малая толика моей бурной жизни, всех приключений, пережитых мною и Вакигой-ханум. Статьи ваши где-то раскопал мой сын Ташкет. Гостил он у нас всего два дня и оба дня хохотал: так уж ему они понравились.
А он возмужал, стал степенным человеком. Теперь не хулиганит, как в детстве. Не бьет окна из рогатки. И должность высокую занимает: по линии торговли в совхозе. В меня удался, моя кровь. И не дурак тоже, чертенок эдакий, умеет устраиваться. Семьей обзавелся, живет припеваючи. И невестку нам выбрал хваткую, взнуздала она Ташкетика наглухо. То есть, удивительно вот что: если Ташкетик в меня удался, то килен[2] — вылитая Вакига-ханум, Язык, что перченый, огнем жжет, и скалка, а то и кочерга всегда под рукой.
А дочь Кафия учительницей стала. Ни в мать, ни в отца. Не сумел я сориентировать ее на дело всей моей жизни — торговлю.
Но ничего. Моя головушка все перенесет. Как дубовая. Это ж, почитай, подвиг — десять с половиной лучших лет жизни отдать торговле! В те времена слава обо мне гремела не только по нашему Дубиново, но и по области. Даже в Центре слыхивали про Альхамова. Всех калибров начальство как работой моей довольно было, так и угощением. Я бы и сейчас усердно тянул свою лямку, если бы не эта шельма Саптыяров. Помощником моим был. Влез шайтан в душу, втерся в доверие, проник в сердце. А как? Угождал. То путевочку мне в санаторий, то после удачной ревизии премию выхлопочет. А оказалось, подкоп вел под меня. Как свинья под дуб. Меня у разбитого корыта оставил, а сам на скамью попал. Болтун был и сплетник. Но тащить не дурак — в Дубиново пятистенник под железом отгрохал, пировал чуть не каждый день. Сам раскудахтался, сам и погубил себя. Чтоб растрату покрыть, спустил ему все добро свое нажитое. На меня он все свалил, бесчестный. На три года мне пришлось съездить в места, не столь отдаленные. Вернулся благополучно. И бросили меня на подъем лесной промышленности — в леспромхоз.
