Джентльмен и вор: идеальные кражи драгоценностей в век джаза - Дин Джобб
Крупные проигрыши тоже случались – как, например, в тот злополучный вечер, когда он продул пятнадцать тысяч, играя в разношерстной компании гангстеров, аферистов, теневых брокеров с Уолл-стрит и коллег-воров. «Никого не интересовало, – вспоминал Бэрри, – откуда деньги у соперников».
Подпольные заведения для азартных игр часто меняли адреса, упреждая как полицейские рейды, так и налеты гангстеров, предпочитавших зарабатывать с помощью пистолета, а не за игровым столом. Бэрри доводилось играть в кости в сомнительном подвальчике в Гринвич-Виллидж, на чердаке в Мидтауне, в подсобном помещении одного ресторана, в шикарном особняке на Риверсайд-драйв, и всюду он приезжал на заднем сиденье взятого на Таймс-сквер лимузина. Если ставки окупались, организаторы выделяли ему охранника, чтобы он с выигрышем в кармане добрался до дома целый и невредимый. Он погрузился в уголовный мир Бродвея, словно персонаж рассказа Дэймона Раньона, живая версия Натана Детройтского, воспитанного улицей игрока в кости и владельца подпольного игрового заведения из мюзикла «Парни и куколки»[29].
Клуб «Арлекин» позволял Бэрри, с одной стороны, удовлетворять страсть к азартным играм, с другой – отмывать часть выручки от краж. Основным профилем заведения были кости, но там играли и в стад, и в блек-джек, и в ред-дог. Иногда Бэрри устраивал игру в помещении по соседству со своим домом. Клуб привлекал как приличную публику Манхэттена, так и всякий сброд. В числе клиентов были, например, Эйб Голдштейн, который в течение всего 1924 года оставался чемпионом мира по боксу в легчайшем весе, и бывший доктор Роберт Томпсон, лишенный лицензии и отсидевший в Калифорнии срок за убийство молодой женщины, умершей во время аборта. Обанкротившиеся биржевые брокеры Уильям Макги и Эдвард Фуллер, которым предстояло отправиться за решетку – они «обули» инвесторов на четыре миллиона, – сидели за одним игровым столом с мутным типом, называвшим себя Кореш Дэн. Сюда нередко наведывался и колоритный пьяница-адвокат Уильям Фэллон, снискавший прозвище «Великий Оратор», чьи театральные выступления перед присяжными заслужили столь громкую славу, что даже бродвейские звезды специально приходили в суд полюбоваться на его работу и поучиться мастерству. У этого «самого наглого из адвокатов», как назвал Фэллона журналист Джин Фаулер, список клиентов кишел именами аферистов и проходимцев всех мастей – в том числе Арнольда Ротштейна[30], который подозревался в подтасовке результатов первенства США по бейсболу, – а впечатляющая хроника его побед включала более сотни оправдательных вердиктов (и ни одного обвинительного) в делах об убийстве. Один из секретов его успеха выплыл на свет в 1924 году, когда он сам предстал перед судом по обвинению в подкупе присяжного. Надо ли говорить, что его оправдали.
Возможно, самой печально известной персоной, посещавшей – как поговаривают – «Арлекин», был видный манхэттенский юрист и один из лидеров Демократической партии Джозеф Крейтер, который посвящал свободное от работы время ночной жизни Нью-Йорка и получил прозвище «Кутила Джо». Он сорил деньгами направо и налево и любил посидеть в бродвейских ресторанах и подпольных барах без супруги, но зато в компании молоденьких танцовщиц. И стал предтечей Джимми Хоффы[31]: в 1930 году, через четыре месяца после назначения на пост в Верховном суде штата Нью-Йорк, он сел в такси на Западной 45-й улице, и с тех пор его больше никто не видел.
Даже годы спустя Бэрри не любил распространяться о своих знакомствах, связанных с игорным бизнесом. «Я выдавал фишки и загребал бабки, мне было не до того», – ответил он любопытной журналистке, когда та коснулась этой темы.
После убийства Элуэлла прошло уже много времени, но дом по-прежнему притягивал к себе сыщиков-любителей и журналистов, страстно желавших раскрыть дело. Одни хотели изучить отверстие от пули, другие просили показать им план помещений. «Похоже, тайна Элуэлла не умрет никогда», – пожимал плечами Бэрри, вспоминая те бесконечные нежданные визиты. Никто из этих газетчиков не подозревал, что прямо перед их носом – куда более сенсационная история, ведь стоящий в дверях человек – это вор-джентльмен и по совместительству царь игры.
Всякий раз, когда Бэрри лез на крышу очередного крыльца или ставил лестницу под окном второго этажа, он с азартом шел на риск. Не просто делал ставку на то, что его не поймают, а бросал кости в надежде, что выберется живым.
«Жить на полную катушку и наслаждаться сегодняшним днем – в этом заключалась моя философия, – объяснил он однажды. – Всегда был шанс, что, когда я влезу в дом, из темноты раздастся выстрел, который разнесет мне голову, и приключению конец. Но я сам выбрал такую жизнь». Чтобы не забывать, насколько опасен мир, в котором он обитает, достаточно было взглянуть на дырку в стене «Арлекина» – зловещее напоминание о судьбе другого игрока и прожигателя жизни.
Жить на полную катушку и наслаждаться сегодняшним днем. Эта фраза могла бы стать девизом целого поколения мятежной, жаждущей удовольствий молодежи. Бэрри и другие молодые люди, которые на поле боя столкнулись со смертью лицом к лицу, которые видели, как их товарищей убивают или чудовищно калечат, – все они жили одним моментом. Они хотели всё и сейчас. «Та эпоха, – пишет социальный историк Люси Мур, – с зеркальной точностью воспроизвелась в начале XXI века, где главными объектами поклонения стали молодость, богатство и слава, где новые технологии, казалось, начали практически целиком менять поведение людей, где ощущение жизни в ультрасовременном мире и пьянящих перспектив всколыхнуло всю атмосферу».
Молодежь отвергла душную мораль родителей. «Целое поколение заразилось настроением “ешь, пей, веселись, ибо завтра умрем”», – пояснял в 1931 году летописец того десятилетия, главный редактор журнала “Харперс Магазин” Фредерик Льюис Аллен. На домашнем фронте, который десяткам тысяч американских солдат не суждено было увидеть вновь, «широко распространился весьма естественный отказ от традиционных ограничений, умолчаний и табу». Жизнь проживалась на полной скорости, запивалась контрабандным алкоголем и оплачивалась игрой на разбухавшем фондовом рынке. «Америка затевала самый грандиозный, самый шумный карнавал за всю свою историю, – писал Фрэнсис Скотт Фицджеральд, который видел свою задачу в том, чтобы понять природу сил, сформировавших эпоху, которую он окрестил веком джаза. – В воздухе уже вовсю пахло золотым бумом с его роскошествами, бескрайним разгулом, безнадежными попытками старой Америки спастись с помощью сухого закона»[32].
Этой
