Чудеса привычки - Салях Кулибай
— Знаешь, за такое сумасбродство тебе голову снести мало, — вскипел я. — А не подумал, что мог в ловушку попасть и людей погубить?
— Как же, не думал. А разве изо дня в день мы не можем попасть в ловушку, когда поднимаемся в атаку! — возразил Кравцун. — Впрочем, если растеряться, можно и в ловушку угодить. Но у нас же гранаты с автоматами.
Зазуммерил телефон: связисты звонили с линии. Вскоре они и сами прибыли на НП с тяжелыми термосами. Оказалось, старшину и писаря, шедших по телефонной линии, убило миной. Там же была разорвана и линия связи. Соединив провод и забрав с убитых ослов термосы и фляги, телефонисты направились в роту. Как ни было жаль старшину и писаря, все же сейчас в моей душе преобладало иное чувство, чувство неуверенности в Кравцуне. Авантюрист несчастный! Позвонил комбату, доложил обстановку, а также о гибели старшины с писарем и о прибытии обеда. Затем рассказал о проступке Кравцуна и повинился, что не доглядел.
— Эх, молодцы вы липовые. Кравцун и не на такое способен! — сказал комбат, и мне показалось, что в его голосе прозвучала нотка восхищения, может быть, смелостью поступка, хотя он и погрозил: — Передайте Кравцуну, что требую от него не выкидывать мне фортели в будущем, под суд отдам! — и тут же сказал, чтобы «шуму не поднимать». Комбат уточнил местонахождение немецкой кухни. Через несколько минут наши минометы обстреляли обратные скаты плато. Немцы молчали. Дождь не унимался, и всю ночь царил покой.
На рассвете же неподалеку от нас, в густом кустарнике, кто-то закричал не своим голосом. Через минуту солдаты притащили разоруженного немецкого офицера и трех дюжих фашистских молодчиков. Их группа выслана разыскать раненого офицера высокого ранга, оставшегося вчера на поле боя. Разумеется, такое объяснение никого не убедило, и я поспешил переправить пленных в штаб полка. Немцы тотчас открыли ружейно-пулеметный и минометный огонь. Завязался так называемый огневой бой. В окоп посыпались слегка пожелтевшие дубовые листья. Мины легко срезали верхушки столетних сосен, выстоявших против непогоды и бурь. Вдребезги крошился камень, и пыль вздымалась фонтанами. Пахло серой, все обволакивалось дымом. Осколки с визгом и свистом пролетают мимо или с треском разрываются неподалеку. Вот с нарастающим воем пролетела мина и, задев за сучья стабилизатором, повисла на тоненькой ветке дуба, который шатром распластался над нашим НП. Но ветка не выдержала, погнулась, и мина, соскользнув, пошла прыгать, как обезьяна, по ветвям. Все, кто был на НП, кинулись за ствол поваленного дуба и, затаив дыхание, ждали, что будет дальше. Мина угодила в наш окоп и… не взорвалась. Она упала не головкой вниз, а хвостом воткнулась в землю и торчала, как суслик из норы. Только страшно было к нему подойти, к этому суслику. Ее осторожно перенесли в яму и зарыли, сделав надпись. «Осторожно, мина!».
На фронте солдат живет в условиях беспрестанно меняющихся событий, чаще весьма неожиданных. Со временем он ко всему привыкает, даже к разрывам мин и снарядов, к свисту пуль и осколков, которые пробивают его шинель, котелок с пищей или пилотку на голове. По звуку он знает, куда упадет мина или снаряд, близко от него или далеко, правее или левее, впереди или позади. Если же солдат стремительно бросается в окоп, яму или канавку, в которой невозможно укрыть даже голову, то считай, летит «его» снаряд или «его» мина. Но вот разрыв, в небо взметнулся столб черного дыма, земли, осколков камней, и солдата засыпало, оглушив его так, что он еще с неделю будет ходить оглохшим. Но словно и не случилось ничего страшного: он уже вскочил на ноги, пристроился к брустверу окопа и наблюдает за неприятелем, а надо — и стреляет. Между атаками и перестрелкой он умудряется и поесть, и посредством невообразимых движений тела согреться, и собственным теплом подсушить промокшую одежду, и покурить козью ножку, ухитряется даже вздремнуть. И все это не мешает ему вытащить из-за пазухи помятый, пропылившийся треугольник письма, не дочитанного с вечера, и перечитать его заново. Вот тогда-то он берет огрызок химического карандаша, клочок помятой бумаги и, подбирая самые теплые слова, «катает» письмо домой, неизменно сообщая о своем добром здравии и своем житье-бытье в окопе. В пору заветной, но короткой фронтовой тишины он погрустит по отчему дому, по родной матери, по братьям и сестрам, по детям и больше всего о той своей возлюбленной кровинушке, которая единственно хороша во всем мире. Тут он невольно потрогает свой автомат и до боли стиснет зубы. И через отрезвляющий холодок стали его думы и душевные силы переключаются на предстоящее дело. Тогда, если он не трус, ждет приказа своего командира, ждет, готовый на любой подвиг.
Солдат! Каких только преград не преодолевают твои ноги! На какие страхи не смотрят твои глаза! В каком только пламени не закаляется твое сердце! Ты терпелив и могуч, ты забываешь тоску, все ахи и охи, и все твое существо заранее принесено в жертву во имя Родины!..
Может, и не все я вспомнил из того, что пережил, очутившись на переднем крае. Я сдернул с себя простыню, которой был укрыт с головой. И тут же увидел соседа в гипсе, который, как всегда, молча глядел на меня. Чего он следит за мной? Боится за меня или хочет разгадать, о чем я думаю? Или завидует мне, полагая, что спится мне покойно? Я всматриваюсь в него, долго и неотступно, точно так же, как смотрит он сам. И вдруг мне почудилось, будто где-то я видел его раньше. Он заметил мое волнение, улыбнулся мне, показав белые зубы, и с хрипотцой проговорил:
— Я знаю вас!
Это первые его слова, услышанные мною.
— И я знаю, только не помню, где мы виделись.
— Вспомните число «54».
При чем тут какое-то число и почему «54»? Что это — номер дома или войсковой части?.. Ничего не помню.
— Какое отношение имеет это число к нашему знакомству? — допытываюсь я у соседа.
— Попробуйте разгадать, — сказал он лукаво. — Вы должны помнить, хоть и немало воды утекло с тех пор, должны…
«54…
