Просроченный долг - Йожеф Лендел
Те, кто отправляли нас в путь, были бессовестными жуликами. Они хотели поживиться нашим куревом, нашими чемоданами, они прощались с нами не «до свиданья», то есть даже словом этим нас не удостоили. Те же, кто встречали нас в Дудинке, как бы то ни было, видели в нас сотрудников, работников, и так как получилось, что мы были первым транспортом, отправленным в этом году сюда на север, на встречу нам выслали духовой оркестр.
Они, видимо, руководствовались добрыми намерениями, но психологами были никудышными. Люди с почерневшими ногами недобрым взглядом глядели на раздувавших щеки трубачей. Ведь они видели в этом только новое издевательство.
Берег, на который мы высадились, был таким, будто где-то, совсем близко, среди камней стояла кривая покосившаяся доска, на ней предупреждающая надпись: «Внимание! Следующий шаг — шаг в никуда».
ПЕСНИ
Сегодня и в том порту, уж точно, ворочаются электрические подъемные краны и мощные подъемные механизмы. Но тогда, когда там был я, — лишь мускулы были и песни.
Зимой — ночью (ведь зимой только ночь), летом — днем (ведь летом солнце не заходит), зимой и летом, ночью и днем, в дождь, снег, пургу, неделями, месяцами, годами беспрерывно пел, гудел порт, который находится так близко к устью великой северной реки, к студеному морю.
Раз, два — взяли! Еще — взяли… Еще — сильна-а! Еще — дружна!
Не краны подымают из трюма огромные железные брусья:
Раз, два — взяли! Еще — взяли…
В вагоны грузят бревна. Люди — будто тянущие спички муравьи:
Еще — сильна-а Еще — дружна —
и тяжелый корпус станка поднимается из чрева судна.
Одна группа поющих, тяжело дыша, отдыхает, но другие десять поют. Вот одни начинают уверенно и живо:
Раз, два — взяли…
А там уже выдыхают завершающий звук, кто-то один еще надрывно хрипит, невероятным усилием один пытаясь удержать груз, напрягшиеся ноги дрожат… Если товарищи быстро не помогут, его собьет с ног и расплющит железная балка.
Но вот и остальные собрались с духом — и поет долг товарищества:
Раз, и дружна! Еще — сильна-а-а!
— легкие выдыхают остатки воздуха. Потом снова:
Еще взяли…
— и опять трудное позади.
Тысячи тонн железа, цемента, сотни тысяч кубометров леса провожает в путь эта песня — ночью и днем, зимой и летом. Она слышится с нижнего конца порта и сверху, от дровяного склада, где бревна грузят в вагоны, от двух барж, где перетаскивают тес и доски, с другого конца порта, откуда ползут вперед по рельсам и стыкам запертые в дощатые клетки чудовищные машины.
С одной из барж выгружают на берег оконное стекло в больших двухметровых ящиках.
На спине Жака (Жак Росси (1909–2004) — узник Норильлага, в 1930–1936 гг. выполнял поручения Коминтерна за границей, в 1937 г. был вызван в СССР, осужден и отправлен в Норильлаг, в 1949 г. повторно осужден на 25 лет. Освободился в 1956 г. В 1961 г. ему удалось выехать в Польшу. Автор вышедшего на многих языках «Справочника по Гулагу» («The Gulag handbook»).) такой двухметровый ящик. Пружинистыми, быстрыми шагами, без видимых усилий, он поднимается по крутому мостку из трюма. Только по жирно намалеванным на ящиках черным цифрам — 102 килограмма, а то и 104, 112 кило граммов — видно, какая тяжесть у него на спине; по его смуглому, слегка покрасневшему и улыбающемуся лицу и не понять. Поднимаясь на пологий берег, он вполголоса поет свою собственную, особенную песню:
Paris, o mon Paris…
— и только поперек лба вертикально пролегла единственная глубокая и мрачная складка — восклицательный знак усилия или мыслей.
Резко очерченное, иноплеменное и, даже сквозь улыбку, грустное лицо с печатью молодой и горячей крови.
Жак строен, но его широкие плечи под стать ширине ящика. Ноги длинные, сильные, как у его арабских предков, которые, привстав в стременах, вглядывались в пустынные дали. Его карие глаза — глаза бедуина.
Paris, o mon Paris…
Жак — француз. Француз, отец которого корсиканский итальянец, мать — арабка. Француз, кому Средиземное море — родная мать, у кого три родных языка — французский, итальянский, арабский. Может быть, он потому теперь здесь, что таким пришел в мир, и, может быть, поэтому в совершенстве владеет еще кучей языков. Немецкий, английский, испанский, конечно, русский, «и те, что между ними, тоже более или менее». По мнению нашего общего друга китайца Тру Ран-чена (Тру Ран-чен (вероятно, псевдоним). Его имя известно от Ж. Росси и Й. Лендела. Никаких биографических данных о нем найти не удалось. Й. Лендел в неопубликованном Предисловии ко 2-му изданию своей книги о Китае (1972) пишет, что Тру Ран-чен учился в Сорбонне, владел несколькими языками, был директором рабочего театра в Шанхае, работал в Коминтерне. Они познакомились и подружились на Красноярской пересылке, вместе прибыли в Норильск, затем были переведены в Канск. Умер в лагере.), он на удивление хорошо и на удивление красиво говорит по-китайски. Еще год назад Жак преподавал арабский и другие восточные языки в Москве, сейчас ему двадцать восемь лет.
Его знанию языков еще можно как-то найти объяснение, хотя весьма зыбкое. Но он окончил Высшую архитектурную школу в Париже. Но он уже объездил больше чем полмира: с Тру Ран-ченом они освежают китайские воспоминания (по-английски, чтобы я тоже понимал), со мной — берлинские впечатления.
Пока река не замерзла, он каждый день в обеденный перерыв купался и стирал белье. Такой чистый, прямо херувим. Вечером после работы он моется в бараке до пояса. Другие, едва войдя, валятся на нары и даже есть не очень хотят. Только лечь, поспать. Но у Жака хватает сил еще и мыться. И никто не осмеливается сделать ему замечание, что много воды тратит и что брызгает. Потому что его любят, и еще потому, что из сильных он самый сильный. Хотя никогда не хвастает своей силой, никогда не пользуется своим превосходством, что так обычно в нашей низменной жизни. Он со всеми вежлив. С друзьями — гораздо больше: внимателен, нежен, если кто заболеет, весел и остроумен, если мы в веселом настроении, что бывает, как это ни странно, часто. Его друзья — венгры, русские, китайцы. Рене Мольнар (Рене Мольнар (1896–1942) — адвокат,
