Просроченный долг - Йожеф Лендел

Из лацкана пиджака он достал булавку. Урка всегда носит при себе булавку, подобно стекольщику, который всегда держит под рукой алмаз для резки стекла. Этого инструмента его иногда мог лишить только самый тщательный обыск — да и то разве что на полчаса. Первый попавшийся гвоздик, кусок проволоки, подобранный с земли и наскоро заточенный об обломок кирпича или цементный пол камеры, быстро восполняли потерянную булавку. А пока не подвернулась проволока или железка, он обходился заостренной деревяшкой или щепкой, отломленной от доски нар. Но сейчас, и почти всегда, у него была настоящая булавка, которая устраняет подобные, непреодолимые разве что для мозга насекомого, помехи. Осторожно, легко, как кусает блоха, он уколол спящего Фраера в спину.

Спящий человек до смешного медленно потянулся за спину и почесался. Может, даже часовой улыбнулся…

И тут Урка произвел еще один блошиный укус. Спящий опять почесался, дернулся плечом, потянулся и — не проснувшись — машинально перевернулся на другой бок.

Работа булавкой закончилась. Карман, а в нем деньги, был уже не под спящим телом, а сверху, доступный, под рукой у Урки. Но Урка оставался неподвижным. Добрых полчаса он, застыв, лежал рядом с Фраером, пока потревоженный во сне человек вновь не погрузился в глубокую трясину своих снов.

И лишь когда они снова пригрелись, появился, теперь уже из подошвы ботинка, второй инструмент. Тонкое лезвие бритвы. Одним точным движением бритвы Урка полоснул шубу вдоль. Второе движение — и отрезан карман. Третье движение — и портмоне в руках Урки.

Следующая операция была долгой и требующей большой ловкости. Хотя здесь, в лагере такой осторожности, возможно, не требовалось… В свете прожекторов часовому заметен даже блеск маленького лезвия. И все же он не помешал Урке действовать. У него здесь была одна-единственная задача — следить, чтобы никто не приближался ни к наружному, ни к внутреннему проволочному заграждению, между которыми проходит нейтральная полоса шириной двенадцать метров. На этой запретной территории даже траве воспрещалось расти. Это была черная пахота, которую заключенные под надзором особого конвоя каждую неделю перекапывали и разравнивали граблями — чтобы она оставалась ровной, гладкой и мягкой, и чтобы ни единого следа не было на линиях, проведенных граблями. После дождя полосу приводили в порядок вне очереди. Итак, часовой следил только за этой запретной полосой. Все происходящее за полосой, в лагере, интересовало его, только если оно имело отношение к запретке. Да и то — только со стороны, где он стоял. И с этой стороны — только пока он нес службу. Для того его и поставили на сторожевую вышку — и все тут. Остальное его интересовало не более чем проходящего по мостику мальчика плавающие в реке рыбки. А может, и еще меньше, потому что дети живут, а не дожидаются, стоя в карауле, что уж потом-то они заживут…

Урка хорошо знал охранников. И все же, как настоящий специалист, артист в своем деле, не мог себе позволить работать абы как, небрежно. Может быть, считал, что нельзя «терять форму».

Он был специалистом по поездным кражам — ремесло тонкое, веселое. Когда обчищенный клиент, глупо, с удивлением на лице, поднимет крик, «барахло» уже давно отдыхает у сообщника в третьем вагоне. Пассажиры в купе, а вскоре и весь вагон, начинают обсуждать событие, перебивая друг друга, когда же это произошло: только что или ночью? Кто украл? На какой станции мог сойти? Что теперь делать? Какую телеграмму послать? А он, напустив на себя серьезный вид, глубокомысленно кивая, принимает участие в споре: «Да, в нынешние времена…» — приговаривает он и безнадежно машет рукой. «Это точно», — поддакивают пассажиры и делают вид, будто понимают, какую великую истину выражает взмах его руки…

Теперь лезвие легонько до конца проходит по боку вещмешка. Но самая трудная часть работы начинается только после этого. Каждую вещь в отдельности нужно вытащить из мешка под головой спящего. Так, чтобы его сон не потревожили ни рывок, ни толчок. Правая рука урки медленно проникает в глубь мешка, в то время как ладонь левой подсунута под голову спящего. Нет такой сиделки, нет такой няньки, которые нежнее и заботливее поддерживали-оберегали бы вверенную их заботам неприкаянную голову, как эта левая рука. А правая тем временем одну за другой вытаскивает из мешка вещи.

Когда первые вещи освобождены из мешка, из входа в ближайший барак в освещенный прожекторами двор вышла фигура — помощник Урки. Он подошел к двум лежащим и приступил к доставке добычи.

Работа шла медленно, бесшумно. Основное правило — нельзя нервничать, нельзя дергаться. Под конец из мешка и тех вещей, которые сообщник тут же забраковал и бросил назад как нестоящие, Урка соорудил подушку и подсунул ее под голову спящего. Только после этого он освободил левую руку.

Но вот и это позади. Урка осторожно отодвинулся от тела, с которым они до сих пор грели друг друга. Встал с ложа из чемоданов, присмотрелся к ним, будто хотел заглянуть внутрь. Сегодня нет, но завтра и это станет его добычей. Потом неспешно и как-то безразлично и устало направился к бараку.

Прожекторы на сторожевой вышке светили так ярко, что между проволочными ограждениями виднелась тень от проведенных граблями тоненьких черных бороздок.

Урка думал о том, как хорошо было бы теперь барином встать у стойки станционного буфета, плеснуть в кружку пива стопочку водки, хорошенько смешать, опрокинуть залпом, а потом, крякнув, прочистив горло, твердым шагом, ничуть не покачиваясь, только ощущая во всем теле приятное тепло напитка, перейти пути и вскочить на подножку уже тронувшегося поезда.

— Эх! — вздохнул он и посмотрел в сторону часового. — Эх! Придет свободы час! — Утром, рассчитывает он, братки пойдут на работу, вынесут под одеждой шмотки. Вечером в аптечном пузыре для льда принесут выпивку… Сейчас полдвенадцатого, час, от силы полвторого. Его руки, которые раньше, при работе, были спокойными и уверенными, как у хирурга во время операции, теперь стали нервными. Пальцы дрожат.

Он мрачно идет в глубь барака. Сообщник докладывает: «Барахло что надо». Но он не отвечает. Хмурый и опять недоступный, как профессор. Лезет на нары. Пытается уснуть, чтобы время шло быстрее. Теперь и он не живет, он ждет…

Утром, когда Фраер проснулся, он недоуменно уставился на вещмешок. Потом хватился за карман. Кармана как ни бывало. Подбежал к проволочному ограждению под вышку.

— Обокрали! — закричал он часовому. — Не видели, кто?

— Я