Просроченный долг - Йожеф Лендел
Если Фраер не совсем глуп, то после этого не станет жаловаться. Но у него, конечно, еще нет опыта, он еще не набрался лагерной премудрости, чтобы понять: от скольких забот освободил его ночью Урка! Он еще не знает, что потом, когда пропадут оба его чемодана (не сегодня, сегодня ночью он не сомкнет глаз), он станет гораздо свободнее…
Небольшой мешок: наволочка, в ней рубашка, миска, ложка, табак, — всегда будет у Фраера даже в худшие времена. Хотя за десять лет его еще раз сто обокрадут.
Зато Урка — если выходит на свободу или его переводят в другое место — всегда едет без вещей. Еще до того, как его выведут за ворота лагеря, он выбросит ложку и миску. Ложку надо выбросить, потому что у урок примета: брать ложку с собой — к несчастью. Тот, кто берет с собой ложку, вернется в лагерь. Миска — это не страшно. Но к чему миска без ложки? Всегда можно раздобыть другую.
Факты этой приметы не подтверждают. Более того, большей частью говорят об обратном. Фраер, который всегда при ложке, в лагерь не возвращается уже по той простой причине, что редко выходит из него живым. А Урка — бежал ли или действительно выпущен на свободу — хотя и выбрасывает ложку, часто возвращается назад.
ПРИБЛИЖАЕМСЯ
Путь от Красноярска до Дудинки длился сорок дней. За день мы проделывали в среднем километров пятьдесят пять. Но это я уже потом подсчитал… И теперь тоже только глядя на карту, а еще по рассказам знаю, что на берегах Енисея есть и города: Енисейск, Туруханск, Игарка.
Мы сорок дней и того не видели, что над нами есть небо. Еду спускали в трюм в привязанных к канатам ведрах, воду — по резиновому шлангу. Мусор и разные нечистоты также вытаскивала в раскачивавшихся на канатах посудинах «обслуга», привилегированные заключенные, осужденные на короткие сроки, которым завидовали. Енисей — широкая, быстротекущая, царственная река.
У Красноярска, где мы впервые его увидели, спускаясь на дно баржи, — он шириной километра два-три. У Дудинки, на 2200 километров ниже по течению (и выше на север), где мы увидели его во второй раз, шириной семь-восемь километров, и только в солнечную погоду — то есть редко — виден противоположный берег. Всё! Остальное, что я мог бы сказать об этой реке, и сам знаю понаслышке.
Огромная баржа в длину поделена толстой дощатой перегородкой. На той половине, где находились мы, на трехэтажных нарах (и под нарами) теснилось восемьсот человек. На другой, вероятно, столько же. За нами — это мы увидели только при высадке — шла еще одна такая же баржа.
В книжках пишут, что Енисей — одна из самых полноводных рек мира. То, что мы видели в Красноярске и Дудинке, подтверждает сказанное в книгах, но то, что мы испытали в пути, как бы опровергает…
Мы изнывали в невыносимой жаре, в грязи и парах испражнений, объедков, ни разу не мытых человеческих тел. Ведущий на палубу люк открывали только тогда, когда подавали ведра и лоханки, но тогда было запрещено приближаться к трапу. Но иногда какой-нибудь человечный охранник (и никогда — кто-то из работавших наверху привилегированных заключенных) подкладывал под крышку люка деревяшку или бревно, и через небольшую щель поступало немного свежего воздуха. Мы получали две кружки воды в день, всего пол-литра, да еще, правда, пол-литра супу…
«Воды! Воды!» — хором кричали на каждой барке тысяча шестьсот человек. На одной из самых полноводных рек мира…
У воды, которую через резиновый шланг наливали в кадку, был сильный привкус резины и керосина. В первый день при раздаче воды началась дикая, животная драка. Но потом из человеческого стада выделились сильные и безжалостно справедливые мужчины — мужчины, которые выделяются так, — это поистине выдающиеся мужчины, — и на следующий день положенную порцию получил каждый.
Разумеется, мы все равно не избежали дизентерии. Уже к концу первой недели многие заболели. Этим в отдельных ведрах спускали воду получше, кипяченую, но всего по кружке в день. Больных было много, а котлов, в которых кипятили воду, мало. Конечно, большинство больных требовало свою порцию и некипяченой воды. За время пути умерло сорок человек.
В Дудинке, когда нам нужно было сходить с баржи, триста человек на носилках отнесли в больницу. Остальные шли в ближайший барак на своих ногах. Шли или тащились. Я, например, мог ступать только на правую ногу, а левую при каждом шаге двигал вперед, соединив обе руки под коленом, потому что на бедрах, на икрах были огромные иссиня-черные кровоподтеки. Цинга. А ведь мы еще только прибыли туда, где и без того люди гибли от цинги. И что за бравые парни мы были: легкие целы, сердце здорово, зубов полон рот, и уже столько всего вынесли, — нас стоило отправлять на север. В дни перед отъездом мы прошли отбор, на котором врачи в белых халатах и начальники в военной форме осматривали наши тела, заглядывали нам в рот, потому что, если у кого-то не хватало пяти зубов, тот уже не годился. И ощупывали наши мускулы, и заглядывали нам в глаза. И в глаза…
И все время будто нарочно издевались над нами. За день перед посадкой на баржи нам разрешили купить в ларьке столько папирос, сколько душе угодно. Мы оставили там все свои деньги, чтобы запастись на долгую дорогу. Даже некурящие купили курево — потому что ничего другого не было — и ради товарищей.
Перед погрузкой — шмон. У нас отобрали все металлические предметы, всё курево, спички — и все чемоданы и сундучки. На дворе пересылки осталась метровая куча табака и папирос и целая гора чемоданов, хорошая пожива кому-то.
Курево и спички конфисковали из соображений пожарной безопасности. Чемоданчики, которые сопровождали нас в этом долгом пути, — потому что на них были или могли быть металлические детали. А металлические предметы, как гласит тюремная наука, могут способствовать побегу. До сих пор, на железной дороге, нет? А теперь — да?
Шмон был на сей раз таким основательным, что даже у завсегдатаев тюрем, опытных урок, не осталось курева. Но их и это не застало врасплох. Откуда ни возьмись появились старые добрые деревянные трубки, в которых не было металла, старые приспособления, насквозь пропитавшиеся табаком. Часть измельчали в
