Просроченный долг - Йожеф Лендел
Из больших твердых кусков снега сложили стены кузницы, и хотя днем они разогревались от кузнечного горна, ночью замерзали еще больше.
Я в то время был занят в самой странной промышленной отрасли — добыче лиственничной и еловой хвои. В глубокой долине, где находились и наши бараки, в подветренных местах были леса. Здесь росли не только карликовые березы, но и ели. Конечно, не такие, какие растут южнее, в тайге, а хилые норильские ели: даже через сорок-пятьдесят лет они не выше десятилетнего ребенка. Их ствол снизу покрыт мхом, старый и довольно толстый. Примерно на высоте метра он становится вдвое тоньше — здесь, севернее полярного круга, ель, если ее лишить растущих близко друг к другу ветвей, становится похожей не на столб, не на мачту, а на большое кривое сапожное шило, толстое снизу и острое наверху.
Ежедневно мы сотнями губили эти несчастные деревья. Нам нужны были даже не их стволы, ведь мы топили углем. Мы должны были собирать иголки.
Поваленное дерево или ветви больших деревьев — иногда встречались и вековые деревья высотой четыре-пять метров — мы оттаскивали на лед ближайшего озера или речки. Здесь мы расчищали лед от снега, чисто подметали и принимались билами молотить еловые ветки. В привычном для конца лета ритме, здесь на льду. Как когда-то наши прадеды или прапрадеды молотили на гумне пшеницу или рожь. В Сибири, где растет много пшеницы, но лето короткое, молотьба на льду — обычное дело. Только здесь мы молотили еловые ветки, и чем сильнее был мороз, тем легче отделялась хвоя от веток. Потом мы лопатами собирали все, что намолотили, в мешки и оставляли на льду. Остальное было уже не нашей заботой, а тех, кто доставлял все это на большие шахты и стройки. Там из хвои варили чай, который, как говорили, помогал от цинги. Мы тоже пробовали — и не почувствовали ни пользы, ни вреда. Но каждый день под зубьями наших пил и лезвиями наших топоров гибли плоды тысячелетних трудов заполярного солнца.
Мы жили на этом лагпункте уже много месяцев, зима кончилась — но все еще не кончалась. Уже на третий день у нас была пекарня, потом кузница, потом швейная мастерская, амбулатория, лаборатория, как я уже сказал, своя шахта, а позже и свой хор. Мы даже спектакль поставили. Такой, который нравился нам, были ли мы зрителями или артистами. Мы ссорились, дружили, вспоминали и забывали. Но земли Норильска мы все еще не видели. Деревья, бараки, люди были серыми или темными тенями — в лишенном солнца полумраке или в лимонно-желтом, как сера, свете луны. Бесцветный, расплывчатый рисунок углем на серо-белой снежной бумаге. Когда мы направлялись в лес, впереди шел бывший охотник, и только за ним конвоир. Мы, все остальные, — след в след за ними. Протоптанные следы вели надежнее, чем глаза.
Неземную красоту северного сияния мы видели редко. Ведь оно сверкало только тогда, когда уже была ночь, а ночью и нам не хотелось выходить на холод, на ветер. От цинги мы обленились и вечно были усталыми. Даже на кухню за едой ходили неохотно; во время пурги мы часто решались отправиться в этот короткий путь только вчетвером, держась друг за дружку. В эту пору мы не выходили и на работы. Только помогали возить воду, в считанные минуты превращаясь в снеговиков. Мы мучительно коротали дни в бараке, от керосиновых лампадок здесь царил мерцающий желтовато-красный полумрак. Единственная яркая керосиновая лампа со стеклянным цилиндром была в лечебнице. То, что здесь когда-то было электричество, мы открыли значительно позже.
В середине января на несколько часов небо уже краснеет: это одновременно и восход, и закат. Потому что солнце не поднимается над горизонтом. В конце января на краю неба лишь на несколько минут показывается солнечный круг. Потом дни быстро становятся длиннее, и вот уже нет и ночи. Вот когда пригодились изготовленные зимой очки, потому что сверкание снежных далей режет и жжет глаза, будто множество стеклянных осколков. А в середине июня снег начинает таять. Теперь мы впервые увидели землю, на которой жили.
Как-то утром за больничным бараком скреб лужу олень. С облезлой шерстью, тощий, ослабевший. Черными губами подбирал между лужами талого снега и кучами мусора хлебные корки и зазеленевшие в тот день травинки. Был ли это дикий олень? Или аргишевавшие эвенки-тунгусы (аргиш значит долгий путь) выпрягли ослабевшее животное? Я в этом не разбираюсь. Дикий или нет — он был ручным. Целую неделю это милое животное бродило и скребло землю прямо рядом с бараками, к нашей общей радости. А потом он исчез так же неожиданно, как появился… Может, окрепнув, отдохнув и подкормившись, он отправился искать своих собратьев оленей. А может быть, правы были те, кто подозревал наших охранников, говоря, что после соленой рыбы их потянуло на свежее мясо. «Чтоб я никогда отсюда живым не вышел, — клялся кто-то, — если я собственными ушами не слышал звук выстрела. И с тех пор его нет». Не знаю, врал ли он или слышал выстрел, а может, ему показалось? Я выстрела не слыхал.
Когда олень исчез, снег оставался уже только высоко в горах, где и летом снег не тает. Бежали ручьи, шумели реки, блестели озера, зеленела трава, белел ягель, чернели пни уничтоженных деревьев, будто сломанные зубы. Но пустынные горы и сейчас оставались такими, будто этот край был не на земле, а среди жуткого лунного ландшафта, где есть золото и платина, медь и никель, и все, в чем до крайности нуждается человек.
Там, где еще недавно были сложенные из снега стены кузницы, земля теперь была черной от угольной пыли и пепла. С тем, что не поддавалось кузнечному пламени, в три дня расправилась весна. Неподалеку от кузницы когда-то давно, лет десять-пятнадцать назад, была, должно быть, электрическая подстанция. Из-под растаявшего снега показались медная проволока, винты, куски машин, согнутые железяки. Кому-то было
