Чудеса привычки - Салях Кулибай

Я только хотел рот открыть, чтоб возразить ему насчет жены, как гости тут же встали из-за стола, распрощались и ушли.

Проводил я их, вхожу в комнату грустный, настроения никакого, весь праздник испорчен. Однако через минуту все вышло совсем по-другому. Жена моя, Гюльназира, от которой я нежного слова за десять лет не слышал, сидит за столом одна, налила себе в бокал шампанского, улыбается и говорит: — Я сама за тебя выпью, Абугаттар. Ты у меня самый лучший на свете. Я тебя очень сильно люблю, потому что ты настоящий мужчина!

Ну что тут скажешь! Да я за такие слова не только от крепких напитков откажусь, слабительное буду пить, каждый день по бутылке. Только теперь об этом никому ни слова, чтоб близких не травмировать. А друзья никуда не денутся, посердятся и придут.

Перевод Е. Мальгинова.

ВЕЗДЕСУЩИЙ АБУШАХМАН

Давно хотел я поругаться с Абушахманом, да все времени не было, текучка заедает. Вредный он человек. Экономию ему, кадры подавай, резервы. Уволю — все у меня будет: и экономия, и резервы. Подумать только! Ночами не сплю, маюсь целыми днями — как бы план натянуть, проценты увеличить, за каждую цифру борюсь не на жизнь, а на смерть, а он со своими новшествами каждый раз встревает, да еще умничает и посмеивается: — Нусратуллин такой, сякой, то — неправильно, это — неправильно!..

А недавно совсем распоясался: — Консерватор ты, Нусратуллин, педант и новых веяний не понимаешь!

Обидно мне стало. «Консерватор, педант, веяний» — черт те что и сбоку бантик. Нормальных слов для меня, своего начальника, не нашел. Ну сказал бы: «Осел, верблюд, свинья» — все было бы ясно и хорошо. Так нет же! Такое завернул — стыдно в глаза людям смотреть. Впрочем, все это он выдумал только для того, чтоб свою ученость показать. Как я его на работу принял, да еще отделом заведовать — ума не приложу!

Надоели мне его замечания, как горькая редька. Жить спокойно не дает. Выбрал я сегодня времечко и говорю ему: — Осел ты сивый, хам неразвитый и зануда!

Сказал и сразу как будто легче стало. Чувство возникло такое, будто годовой отчет сдал, план выполнил и в соревновании победил. Прихожу домой гордый, на жену по-другому смотрю, и все мне нравится. А она, между прочим, у меня умница, все понимает. Видит, что настроение у мужа хорошее и соответственно старается его поддержать.

— Ой, Абубакир, — говорит, — что я тебе сейчас расскажу! Такая история — ушам не поверишь, проверяться пойдешь.

— Рассказывай, — говорю, — скорее, сегодня можно. Только покороче.

Вообще-то я порядок люблю: за столом никаких разговоров. За едой и так дел хватает. Об этом даже в газетах пишут. Пишут, например, что каждую пищу нужно жевать строго определенное количество раз: мясо положено жевать двадцать пять раз, хлеб — десять и так далее. Обычно я слежу за этим и сам считаю: и себе, и всем домашним. Как «двадцать пять» скажу, так глотаем, а если хлеб, то «десять» и тоже глотаем. Трудно, конечно, но я справляюсь.

Ну так вот, сижу я на этот раз, в виде исключения жую наугад, порчу желудок и слушаю жену. Слабость у меня есть, люблю голос моей Гульемешь. Ну не рассказывает, а кружева плетет, прямо Шахерезада какая-то.

Шла она сегодня по улице и видит: выходит из кинотеатра Майашкар-ханум, да не одна, а с кавалером, высоким, стройным и симпатичным, как горный козел. Кавалер — загляденье, не то что Абушахман, который, поросенок, и меня критикует. Майашкар-ханум все время на него смотрит, ничего вокруг не замечает, а он ее под руку и заливается соловьем. Теперь вы, надеюсь, догадываетесь, кто такая Майашкар-ханум.

Гульемешь, как увидела это безобразие, естественно — за ними следом. Ноги до колен стоптала, глаза изглядела, только уши подвели: о чем говорили — ничего не расслышала. Да не в этом суть. У магазина, как будто невзначай, подходит она к Майашкар-ханум и говорит ей:

— Здравствуйте!

А та, бесстыдница, даже не покраснела, смеется невинно и говорит:

— Здравствуй, золотко. Познакомься, мой брат Абдуминиамин-Габдухатаб.

— Ха-ха-ха! Думает, выкрутилась. Знаем мы таких братьев! Все люди братья, но это не значит, например, что моя Гульемешь может с любым братом по улице разгуливать. От таких братьев и дети могут быть.

Ах, какой замечательный рассказ, ай да молодец Гульемешь! Чем меня критиковать, дорогой Абушахман, наблюдал бы лучше за своей женой. Замучил ее небось плешивый осел, на аморальные поступки толкнул. Теперь я тебе и «консерватора», и «педанта», и «веяния» вспомню, все вспомню!

И не сплетня это вовсе, я насчет этого принципиальный. Тут так нужно понимать: если сообщение никого из слушающих не касается, но развивает у них нездоровый интерес — значит это сплетня, а если все наоборот — значит рассказ. Вот тут как раз все наоборот и поэтому не рассказ это, а лучше, кумыс с сахаром, художественное произведение.

Хотел я тут же бросить все и бежать на работу, чтоб Абушахмана обрадовать, но сдержался, потому как смотрю, дочь моя Шам-Шарифа совсем от рук отбилась и требует некоторого воспитания. Один кусок мяса целый час жует.

— Ты что, — говорю, — Шам-Шарифа, корова что ли? Почему про себя не считаешь, или до ночи жевать собираешься?

А она мне:

— Некогда мне считать, и без этого забот хватает.

— Знаю, знаю, — говорю я, — десятый класс, заботы. Но все равно старайся жевать по правилам и много не думай. У тебя для этого отец есть. Он тебя в институт устроит, не беспокойся.

— Я сначала поработаю, узнаю что да как, — говорит она, — а потом учиться пойду.

— Ерунда! Я тебе для подкрепления справку соображу. Производственный стаж будешь иметь.

— Ты меня, папа, обманывать не учи, — заявляет она, — а потом: я вовсе не собираюсь учиться в шорно-седельном институте.

— Вот тебе дитя! Отец мечтает сделать из нее человека, а она «хочу — не хочу». На производство не ты должна идти, а маменькины сынки, которые простого директора в жизни не видели.

Упрямая она у меня, в мать.

— Нет, папа, — говорит, — я сама должна поработать, чтоб выбрать себе профессию.

Хотел я тут разозлиться, но Гульемешь помешала. Хитрая женщина. Вечно что-нибудь да расскажет. Про любовь начала, молодость вспомнила, а я уши развесил, даже дремать начал. Сначала все ничего было, даже приятно и вдруг на тебе, своим ушам не верю! Спросонья как хлопну рукой прямо по щам, да как заору:

— Как? Что? За моей Шам-Шарифой ухаживает сын Абушахмана! Опять Абушахман! Или у меня