Иеромонарх революции Феликс Дзержинский - Алексей Александрович Бархатов

Нельзя писать: такой-то де старик,

Козел в очках, плюгавый клеветник,

И зол, и подл: все это будет личность.

Но можете печатать, например,

Что господин парнасский старовер

(В своих статьях) бессмыслицы оратор,

Отменно вял, отменно скучноват,

Тяжеловат и даже глуповат;

Тут не лицо, а только литератор.

На второй день Всероссийского съезда Советов из ОГПУ переслали пакет с письмом Бориса Савинкова:

«Гражданин Дзержинский, я знаю, что Вы очень занятой человек. Но я всё-таки Вас прошу уделить мне несколько минут внимания.

«Меч разящий пролетарской диктатуры, или Дзержинчик на страже революции». Карикатура с пометой Ф. Э. Дзержинского.

30 июня 1925 г. [РГАСПИ]

Когда меня арестовали, я был уверен, что может быть только два исхода. Первый, почти несомненный, – меня поставят к стенке; второй – мне поверят и, поверив, дадут работу. Третий исход, т. е. тюремное заключение, казался мне исключением: преступления, которые я совершил, не могут караться тюрьмой, «исправлять» же меня не нужно, – меня исправила жизнь. Так и был поставлен вопрос в беседах с гр. Менжинским, Артузовым и Пилляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать. Я был против вас, теперь я с вами; быть серединка на половинку, ни за, ни против, т. е. сидеть в тюрьме или сделаться обывателем, я не могу.

Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован, что мне дадут возможность работать. Я ждал помилования в ноябре, потом в январе, потом в феврале, потом в апреле. Теперь я узнал, что надо ждать до партийного съезда: т. е. до декабря – января… Позвольте быть совершенно откровенным. Я мало верю в эти слова. Разве, например, съезд Советов недостаточно авторитетен, чтобы решить мою участь? Зачем же отсрочка до партийного съезда? Вероятно, отсрочка эта только предлог…

Итак, вопреки всем беседам и всякому вероятию третий исход оказался возможным. Я сижу и буду сидеть в тюрьме, – сидеть, когда в искренности моей вряд ли остаётся сомнение и когда я хочу одного: эту искренность доказать на деле. Я не знаю, какой в этом смысл. Я не знаю, кому от этого может быть польза. Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зелёных, надо ещё понять и оценить красных. С тех пор прошло немало времени. Я многое передумал в тюрьме и – мне не стыдно сказать – многому научился.

Я обращаюсь к Вам, гражданин Дзержинский. Если Вы верите мне, освободите меня и дайте работу, всё равно какую, пусть самую подчинённую. Может быть, и я пригожусь: ведь когда-то и я был подпольщиком и боролся за революцию… Если же Вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, ясно и прямо, чтобы я в точности знал своё положение».

Феликс только вздохнул. Он уже не раз поднимал эту тему. Буквально позавчера правление Пролеткино просило разрешения на обращение к Борису Савинкову с заказом на сценарий «Конь вороной» по его книге. Кинодеятели писали, что такого рода фильма имела бы огромное международное агитационное значение. У него тоже не было в этом сомнений. Против просьбы Пролеткино ЦК не возражало, а вот с просьбой самого автора дело никак не двигалось.

Киношники не успели. Вечером 7 мая гражданин Савинков, как доложили Дзержинскому, попросил устроить ему выезд в Царицынский парк. Его сопровождали три опытных сотрудника – Пузицкий, Сыроежкин и Сперанский. В 22.30 они вернулись, вместе поднялись на четвертый этаж в кабинет одного из них. Вызвали конвой, который обычно отводил Савинкова в его камеру. Вечер был теплый и душный, назревала гроза. Решили открыть окно. А оно там было не совсем обычное. Раньше был балкон, убрав который просто заложили низ тремя рядами кирпича. Высота от пола до рамы – не выше колена. Конвой задерживался. Сперанский прилег на диванчик. Пузицкий пошел набрать воды в графин. Сыроежкин сел в кресло. Савинков спокойно ходил по комнате и вдруг метнулся к окну и бросился вниз.

Дзержинскому сразу пришёл на память фрагмент из савинковской статьи: «С русскими европейцу трудно. Но русский отдаст последний грош, а европеец не отдаст ничего. Но русский спрыгнет с Ивана Великого, а европеец, когда идёт дождь, наденет кашне, чтобы не простудиться, и раз в неделю будет принимать касторку на всякий случай. Но русский пожалеет так, как не пожалеет европейская мать… Но русский размахнется так, что небу станет жарко, а европеец если и размахнется, то высчитав заранее шансы за и против…»

Вот и маханул Борис Викторович не с Ивана Великого, так с четвертого этажа, не высчитывая и не прикидывая шансы. Разуверился. Устал.

Сотрудники, конечно, получили взыскания, но ведь заключенный давно вел себя достаточно свободно, не вызывая ни малейших подозрений. Такого исхода никто не ожидал. Впрочем, было же известно, что отец Савинкова когда-то умер в психиатрической больнице, а старший брат до революции покончил с собой в якутской ссылке. Хотя уже не раз обследовавшие арестанта врачи не находили никаких таких патологий.

Но при чем здесь врачи? Дзержинскому, отсидевшему столько лет в тюрьмах, было, как никому, понятно это состояние. Вот на днях получил он очередные предписания: «Согласно постановления тройки по охране здоровья партгвардии предлагаю Вам впредь до отпуска освободиться от всех занятий по субботам и воскресениям и эти 2 дня недели никакой работой не заниматься… Работа после 6-ти часов вечера может быть разрешена только для исключительно важных дел, что выступления в собраниях должны быть совсем запрещены, что два дня в неделю (суббота и воскресенье) должны быть посвящены полностью отдыху по возможности вне Москвы».

Даже эти два дня практически невозможно выдержать в этом круговороте. А Савинкову по приговору оставалось ещё девять лет. Как может это вынести энергичная натура, ощутившая прилив творческих сил и наткнувшаяся на глухую обреченность, к тому же помноженную на неверие?

Ф. Э. Дзержинский.

Фото Г. Петрова. 1925 г

[РГАСПИ]

Сегодня – 8 мая, пятница… Завтра как раз эти два предписанных Феликсу свободных дня… Но ведь идет один съезд, а сразу за ним второй – уже всесоюзный. Менжинский болеет…

Придя в кремлевскую квартиру, Дзержинский устало сел в кресло. Снова начали донимать кашель и густая мокрота. Особенно вечером и ночью.

Политбюро в этом году не раз ставило вопрос о его здоровье. Лекарства не очень помогают, отдыхать некогда, а врачи надоели.