Жизнь – что простокваша - Антонина Шнайдер-Стремякова

– По-моему, его в Степной Кучук перевезли.

– А ваша семья? Где она теперь проживает?

– Не знаю. Возвращаться в неё нет смысла – будет то же. Да и отвыкли мы друг от друга – никакой привязанности. Сойтись, чтобы подраться? Дочери шестнадцать уже, школу заканчивает.

– А мне, Василий Николаевич, думается, что из сложной ситуации всегда выбраться можно – было бы желание.

– У меня его, желания, уже, наверное, не осталось. А вы почему в такую школу попали?

– Хотите сказать – непрестижную?

– Ну да.

– Может, и непрестижную, только на моих знаниях это не отражается. Даже наоборот. В такой школе надо быть более подготовленной: люди взрослые, многие из них так начитаны, что больше меня знают, так что не жалею. В материальном плане тоже не прогадала – 25 % прибавки к зарплате. Так что жизнь «дна» изучаю.

– Зря это. Лучше изучать жизнь элиты, но… не для нас она с вами; хотя, как знать? Здесь тоже «элита» встречается, доктора наук даже. А я к жизни всякий интерес потерял.

– Это плохо. Людьми движет воля к жизни. Исчезнет она – смерть наступит. На родину уехать не хотите?

– На какие «шиши»?

– Вы же работаете!

– Ну и что? Всё «хозяину»[13] остаётся.

– А если после освобождения в городе устроиться? Пить не будете – зарабатывать начнёте. На родину уедете, родителей и родственников найдёте – новой жизнью заживёте.

– Радужно, но нереально.

– Стоит только захотеть – будет реально.

– Вот именно – захотеть! А у меня уже полная апатия к жизни.

Жалость к несчастной судьбе, сочувствие к её безысходности, уважение к интеллекту, который погибал, всколыхнули душу и вызвали растерянность. Я не знала, что сказать, чем утешить побитого жизнью седого человека.

– Пора. Ваш муж, наверное, заждался, – поднял он влажные глаза, – интересно нас судьба сводит. И хотя вы моложе, всегда намного выше.

– Не выше – удачливей.

– Пойду, дневальный заглянет – донесёт. Не хочу вас подставлять.

– Да, долгие разговоры с осуждёнными в нерабочее время опасны. От души желаю обрести веру в себя, в людей, жизнь. Заходите, может, поговорить удастся?

Из вежливости поинтересовалась, в чём он нуждается. И хотя осуждённые в большей своей массе люди корыстные, он деликатно от помощи отказался и поблагодарил за разговор.

Я несколько раз встречала его на территории, но он лишь молча кивал, ничем не подчёркивая наше знакомство.

Через годы узнала я о печальном финале этой жизни. После освобождения он какое-то время работал в городе, затем уехал в отпуск, чтобы помочь дочери деньгами, но скандал с женой закончился для обоих трагически. Отброшенная его ударом, она стукнулась головой и рассекла голову. Он прислушался, понял, что она мертва, молча поднялся, постоял, схватил на глазах изумлённого соседа верёвку и вышел. К вечеру его труп с проклятиями вынули из петли и закопали недалеко от кладбища.

Выделялся среди осуждённых и немного прихрамывавший учитель, красавец лет сорока, которого не безобразила даже колонийская роба. Всё в нём было, как у аристократа высшей пробы, изысканно: чистая кожа утончённого лица, большие выразительные глаза, правильный нос, приятный бархатный голос, длинные музыкальные пальцы. Он прошёл через всю войну, был ранен, имел многочисленные награды, в бою потерял ногу и носил теперь протез. И учителя, и ученики относились к нему уважительно. Симпатизировал он учительнице русского языка и литературы, Полине Сергеевне, и когда он появлялся в учительской, мы торопились оставить их вдвоём. Каким-то образом стало известно, что сидит он по 102 статье – за убийство. Полина Сергеевна решительно защищала своего избранника:

– Никакой он не убийца – просто хотел напугать любовника жены!

– Любовника? Расскажите!

– Послал ему маленькую посылочку с миной, тот открыл – мина взорвалась.

– А где он мину взял?

– Смастерил.

– Ничего себе – Кулибин! А как узнали, что смертельную посылку начинил он?

– Только он один мог такое придумать! – акцентировала она с гордостью.

– И вы его, такого… изобретательного, не боитесь?

– Он же не думал, что так получится, только напугать хотел.

– Ну, знаете! Придумать такое и сказать: «Только напугать»?!

История эта имела счастливый конец. «Добряк» вышел на свободу, они поженились и уехали в Сочи. Рассказывали, что жизнь их сложилась.

Выделялся среди осуждённых ещё один тип – директор завода. Рабочие его завода получали деньгами намного больше, чем рабочие других заводов. В этом усмотрели «противозаконие», и любовь к экономической справедливости обернулась ему сроком в пятнадцать лет.

Преподавать литературу в колониях трудно, но интересно. Трудно потому, что её программа мало устраивала эрудированных и начитанных учеников. Чтобы противостоять их негативу, надо было, как рыба в воде, ориентироваться в материале. Чтобы быть во всеоружии, я тщательно готовилась к занятиям, но зачастую не я их – они меня учили. Их нестандартные и зрелые сочинения открывали мне глаза на многое. В те далёкие шестидесятые от неотёсанных и грубых, как рогожи, учеников узнавала я о том, чему с трудом верили даже в годы «перестройки» и «гласности»: о восстании заключённых под Воркутой, о «деле Горького», о том, что в годы коллективизации на Украине и в Поволжье были случаи людоедства, что царская семья убита «с ведома ЦК», что борьба «белых» – это борьба патриотов за светлое будущее России, что заключённых подвергали пыткам: голых сажали на лёд, загоняли под ногти иголки, выбивали зубы и вообще расстреливали без всякого суда и следствия. Весь этот «негатив» казался иногда клеветой озлобленных на жизнь людей. Работая в детской школе, я ни о чём подобном никогда бы не услышала и долго смотрела бы на жизнь совершенно по-другому. И уж, конечно, не прочла бы книгу Солженицына «Последний день Ивана Денисовича». Хотя бы эту – других просто не было.

Преподавать русский было не менее интересно – нестандартное тоже встречалось. Так, одного «оригинала» нервировали «лишние», как ему думалось, грамматические правила, и он отмахивался: «Какая разница: „корова“ или „кярова“ – не скажешь, что бык!; „ночъ“ без мягкого знака не станет „днём“, а „грач“ с мягким – „индюком“»!

В первую смену учеников в школе всегда меньше. Факт этот тревожил директора, так что на одном из педсоветов он огласил для учителей «руководство к действию»: надо бывать в промзоне и интересоваться работой своих подопечных.

Чтобы не быть в «чёрном списке», учителя вынуждены хотя бы изредка посещать теперь ещё и промзону. Осуждённых выводят туда широкой колонной. Чтобы попасть в промзону, надо пройти несколько железных ворот, перед каждыми – перекличка; проход в жилую зону таков