Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин
Фоном этих успехов по части стяжания славы стала, однако ж, «смута». И хотя представление о том, будто в начале 1990-х все государственные институции вдруг рассыпались в прах, а люди, потеряв социальную гравитацию, оказались в открытом космосе — поздний, искусственный конструкт, далекий от реальности, — факт, что некогда отлаженные части государственной машины теперь работали с перебоями или ограничениями.
Да, цветаевскому зданию на Волхонке никогда не угрожал вооруженный захват, и гангстеры никогда не похищали ИА, чтобы потребовать за нее три «маньяско» в качестве выкупа, — но поменялись отношения, которые прежде казались незыблемыми. Минкульт/РОСИЗО перестали заниматься централизованно вывозом выставок и передали контроль за решениями о выдаче/аренде арт-объектов самим музеям; в итоге в 1993-м чуть не сорвалась — из-за отсутствия средств на транспорт и страховку — крупнейшая выставка Матисса, совместная с МоМА, Помпиду и Эрмитажем; чуть ли не в последний момент нашли спонсора — французскую фирму Elf.
К рискам, крайне возросшим в связи с утратой государством способности защищать интересы своих институций за границей, ИА отнеслась в высшей степени серьезно. Папка переписки дирекции Пушкинского с заграницей распухает от предложений самых разных организаций, суливших хороший барыш, однако умалчивающих о том, что произойдет в экстренных случаях — например, если где-то по дороге вдруг что-нибудь пропадет. Страховка? Но какая страховка возместит Музею Боннара или Редона? А если оригинал подменят — да еще не сразу спохватишься? А если бы какая-то могущественная юридическая сила возжелала отнять у Пушкинского его машину для печатания денег целиком? В любой момент могло выясниться, что некий наследник Щукина, Морозова или какого-нибудь потомка ограбленного нацистами еврея, чьи коллекции попали сначала в замок Геринга, а потом в качестве трофея в Москву, подал иск о возвращении ему национализированных СССР объектов — после чего власти автоматически арестовывали выставляемое в Европе имущество Пушкинского. (Это не только теория: ровно так и случалось — однажды в Швейцарии, однажды во Франции.) То же самое, впрочем, касалось и российских музеев: возить выставки по стране считалось опасным — отправишь одно, а вернется совсем другое; так что всем, кроме Эрмитажа, Русского, ГТГ, Исторического и Музея Востока, вещи ссужали с большой неохотой. Что касается «владелицы» коллекции, то любая «прогулка заключенных» осуществлялась на ее — а не государства, как раньше, — страх и риск; и случись что-нибудь, потеряет должность она, директор, поставившая на контракт свою визу в погоне за легким долларом.
Историк искусства Г. Козлов, реконструируя жизнь ИА тех лет, склонен сгущать краски. «Впервые после ельцинской революции она оказалась в ужасной ситуации: в 1991 и 1992 годах все ее друзья исчезли из ЦК и партии — за очень короткий промежуток времени они оказались уволены или ушли в отставку. Буквально за ночь в ее телефонной книге не осталось ничего, кроме бесполезных номеров, что, должно быть, подействовало на нее самым ужасным образом»[589]. В самом деле, министр Захаров уехал послом в Сербию. Губенко ушел в Думу[590], Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна — в забвении. Б. Н. Ельцин особого интереса к поддержке крупных выставочных проектов не демонстрировал[591].
Как и большинство ее ровесников, ИА воспринимала «развал» СССР как катастрофу: «чистое безумие, на мой взгляд», «чушь собачья, что было неизбежно». Публичные комментарии политического характера — которые ИА стала позволять себе позже — давали повод заподозрить в ней криптоподписчицу газеты «Завтра» — где, кстати, относились к антоновскому «нарративу обиды» с самыми теплыми чувствами и воспринимали ее как эффективного лоббиста закона о реституции: ту, кто может, пусть опосредованно, утереть нос президенту, и не уволишь ведь — начнется политический скандал. Так, причудливым образом, временно — во второй половине 1990-х — ИА оказалась представителем не только западнической «интеллигенции», но и правоконсервативного крыла общества: не столь уж бесперспективно в стране, где большинство населения разочаровано реформами.
И все же на деле «эрозия возможностей» происходила медленнее, чем могла бы, — и надир был достигнут, видимо, только году к 1997–1998. Тогда как в 1992-м, судя по отчету, сделанному ИА по запросу министерства, Музей и его 70-летний директор наслаждались Goldene Neunzige.
«16 февраля: 4 дня — Австрия, открытие выставки ГМИИ в Вене.
20 февраля: 5 дней — Франция, участие в открытии выставки Матисса в Центре Помпиду, переговоры с Бизо, с руководителями Elf о спонсировании выставки Матисса в Мск.
Ида Шагал: о позволении (далее неразборчиво. — Л. Д.) продолжения ее дарения из архива М. Шагала.
7 апреля: пять дней, Япония — переговоры о возможностях по организации выставки.
10 мая: Париж — участие в заседании Парижского суда по иску на коллекцию Щукина и Морозова. Встречи с адвокатами, внуком С. Щукина.
24 июня: открытие в Эссене, в музее Фолькванг, выставки Щукина — Морозова. Переговоры с представителями Рургаза об открытии выставки в Москве.
6 сентября: Финляндия, Турку и Хельсинки, переговоры с партнерами.
10–18 октября: Греция. Переговоры с издательством Этноси об издании научных трудов музея.
18–21 ноября: Франция, совещание директоров музеев Европы и США, открытие нового крыла Лувра.
Италия, Болонья, работа в жюри».
Не склонная к депрессиям, ИА воспринимала происходящее как деградирующий, но по-прежнему пригодный материал для социального творчества; бушующая буря может принести и порядочную прибыль — если, конечно, в хорошо продуваемых местах вы успеете поставить именно свои ветряные мельницы. И пока другие музеи меняли в витринах очки Чернышевского на пилочку для ногтей Набокова, она сказала: прекрасно — раз вам не нравится та, «советская» — одобренная фурцевским министерством — культура, мы расширим границы приемлемого — сохранив базовые иерархии. Слишком холодный ветер перемен? Вот вам бойсовские войлоки, согревайтесь[592]. Ощущаете себя не в своей тарелке после крушения тоталитарного дискурса? Вот вам Г. Брускин с генеральными инструкциями и Л. Рубинштейн с карточками; нате.
Несомненным конкурентным преимуществом было то, что ИА подошла к Stunde Null с приученным к форсированным мобилизациям, централизованным коллективом, который в плане дисциплины выигрывал у живущего в несколько расслабленном ленинградско-растафарианском стиле Эрмитажа. Как только произошла частичная «суверенизация» — выход из-под идеологического и отчасти организационного колпака Минкульта, — хорошо отлаженный, ухоженный, смазанный бюрократический локомотив встал на новые рельсы — и принялся зарабатывать; впрочем, не столько деньги, интересовавшие ИА только в качестве топлива, — а всё ту же «ци»: репутацию, «авторитет».
Меж тем горизонт фантастических возможностей, открывшийся к концу 1980-х, вкупе с дефицитом средств, необходимых для
