Джентльмен и вор: идеальные кражи драгоценностей в век джаза - Дин Джобб
Прежде чем отправить раненого в полевой госпиталь, его состояние оценивали и стабилизировали в батальонном лазарете в разрушенных зданиях или окопных землянках. «Мрачный грот, освещенный двумя фонарями», – так описал один из таких медпунктов корреспондент «Вашингтон Пост» после командировки на американские позиции. Тамошний медик махнул рукой в сторону грубо сколоченной лавки и двух ящиков, выполнявших роль стульев. «Наш операционный стол», – объяснил он журналисту. В лазарете прививали от столбняка. Накладывали шины на раздробленную конечность. Сортировали раненых, отсеивая тех, кого спасти уже нельзя. Немцам тоже оказывали помощь, но только в том случае, если она не требовалось солдату из войск союзников. «Сначала наши, – обронил носильщик. – Фриц погодит».
Мужество санитаров поразило журналиста из «Бостон Глоуб», делавшего репортажи о войне. «Ринуться вместе со всеми в атаку – это одно, – писал он из Франции. – Но другое дело – спокойно идти под град пуль, чтобы вынести оттуда раненого товарища или прямо на месте сделать ему перевязку». Поскольку от мастерства и проворства санитаров зависели жизнь и смерть, они пользовались огромным уважением. Это «самые популярные люди во взводе или батальоне», – отмечалось в одном из докладов армии США. Их беззлобно, по-дружески прозвали «окопными крысами».
Уровень потерь в медицинских подразделениях ужасал. Санитары и носильщики служили легкой мишенью для вражеских артиллеристов, пулеметчиков и пилотов. Одной из бригад, занятой созданием медпункта рядом с передовой, пришлось несколько часов пролежать лицом в землю, пока вокруг них рвались шрапнельные и газовые снаряды. На другом поле боя снарядом убило двух носильщиков вместе с солдатом, которого они несли. Рядовой Чарльз Холт из Бруклина в ужасе наблюдал, как немецкие бипланы с бреющего полета обстреливают раненых и медиков, пытающихся их спасти. Дать отпор санитары не могли. Им выдавали только оружие для ближнего боя – 38-калиберные автоматические «кольты» и охотничьи ножи. Стрелявшие в медиков могли порой попросту принимать их за бойцов, но в американской прессе это все равно подавалось как доказательство варварства немцев. «Для большинства гуннов, – презрительно высказался один солдат из Коннектикута, – Красный Крест ничего не значит».
* * *
Первое испытание ожидало Бэрри и его товарищей в конце июля. Американцы во главе наступательной операции зашли вглубь занятой немцами французской территории к северу от реки Марны. У деревни Сержи 47-й полк вступил в схватку с 4-м Прусским гвардейским полком, одним из отборнейших подразделений немецкой армии. Под мощным артиллерийским и пулеметным огнем противника американцы пересекли вброд реку и утром 29 июля ворвались в деревню. Контратаковавших гвардейцев удалось оттеснить, но они снова пошли в атаку. Сержи переходила из рук в руки ни много ни мало девять раз. Руины улиц были усеяны телами погибших и раненых.
Сообщалось, что немцы штыками добивали американских солдат, оставшихся лежать на земле в ходе одного из отступлений. Их пулеметчики и снайперы вели огонь по носильщикам, а один из самолетов сбросил бомбу на большую группу раненых. Разъяренные янки вели себя не менее жестоко – во время контратак пленных практически не брали. «Это был сущий ад», – рассказывал командир одного из медицинских подразделений 47-го полка. Из четырнадцати его подчиненных шестерых ранило, а двое погибли. «Медики, и офицеры, и рядовые, – вспоминал Джеймс Поллард, – проявили отвагу, граничащую с безумием, они создавали и обеспечивали работу медпунктов в самой горячей зоне вражеского огня».
Бэрри находился в гуще сражения. Однажды он на четвереньках дополз до бойца, раненного в грудь и в ногу, взвалил его на спину и бегом помчался к американским позициям. Ногу пришлось ампутировать, но боец выжил. Бэрри, которого один из его командиров назвал «солдатом, всегда добровольно выполняющим самые рискованные задачи», с дюжину раз выбирался из окопа, чтобы оказать пострадавшим первую помощь или перетащить их тем или иным способом в безопасное место. Во время очередной вылазки крупный осколок от разорвавшегося рядом снаряда врезался ему в голень. Поскольку кость осталась цела, рана считалась легкой, но ему все равно потребовалось лечение в лазарете, удаленном от огневых позиций. Впечатлившись его «невиданным героизмом в бою», командование представило Бэрри к кресту «За боевые заслуги», второй по значимости армейской награде за отвагу. «Бэрри неоднократно пробирался в зоны, обстреливаемые артиллерией и пулеметами, ради оказания первой помощи раненым, – говорилось в официальном документе, – пренебрегая собственной безопасностью».
Его подлатали, и уже через несколько дней он вернулся в полк, который продолжал давить на отступавших немцев и оттеснил их уже на десять миль от Сержи, к деревне Сен-Тибо. 8 августа 47-й вновь столкнулся лицом к лицу с 4-м Прусским гвардейским полком, но тут на американские позиции обрушился ливень снарядов, начиненных горчичным газом. Бэрри временно лишился зрения, получил серьезные ожоги кожи, а от вдыхания едкого газа – и носоглотки. Его эвакуировали в Немур, городок к югу от Парижа, где ему в нос и рот вставили резиновые трубки. В течение недели, позднее вспоминал он, ему приходилось терпеть ежечасный, весьма болезненный ритуал: сестры промывали волдыри ожогов и накладывали свежие повязки, чтобы предотвратить заражение. В американских газетах его имя появилось в газетных списках боевых потерь под тревожным заголовком: «РАНЕНЫЕ. СТЕПЕНЬ ПОРАЖЕНИЯ НЕИЗВЕСТНА».
Выздоровевшему Бэрри не сиделось на месте. В один прекрасный день он вместе с другим пациентом, сержантом его полка, запрыгнул в поезд до Парижа, а по прибытии они с головой окунулись в ночную жизнь города. Наслаждались пикантными шоу в Фоли-Бержер, прогуливались по Елисейским Полям. Попивали коньяк в кафе на Монпарнасе. Эрнест Хемингуэй, который вскоре начнет писательскую карьеру и будет сидеть в тех же кафе, служил водителем санитарного автомобиля на итальянском фронте, где его однажды – всего за пару недель до ранения Бэрри – изрешетило пулями и снарядными осколками. Это стало поворотным моментом в его жизни. «Если вы идете на войну мальчиком, – как-то написал Хемингуэй, – вы имеете большую иллюзию бессмертия. Других людей убивают, а вас – нет… Потом, когда вы в первый раз получаете тяжелые ранения, вы теряете эту иллюзию и знаете, что это может случиться и с вами». Размах веселья, которому Бэрри предался в Париже, наводит на мысль о том, что он тоже твердо
