Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова
– Может, бандиты? – начинает Лешка и осекается, понимая, какую глупость сморозил. Он закрывает глаза и пытается не думать о том щупальце, хватающим Баэля, о том, как оно сжимается вокруг его ног и дергает на себя, Лешка трет переносицу и трясет головой, только бы забыть взгляд, который успел бросить на него Баэль, и его рот, искривленный, беззвучный.
– Я ведь не для себя, я для мамки. – Горшок вдруг всхлипывает, и Лешка приходит в себя. Картинка пропадает, и он снова видит только темный лес, тихо шелестящий лапами в ночном воздухе. И чувствует, как Горшок приникает к его плечу головой.
– Думал, мамке денег дам, она отца выгонит, и сама не будет больше на «Металлке» надрываться. Станет шить на дому, как хотела. Козу заведет. – Горшок говорит и говорит, а Лешке кажется, что даже лес стих, вслушиваясь в его бормотание.
Горшок тоже замечает эту странную тишину и, понизив голос, шепчет:
– Мне кажется, зря мы тут расселись.
«Шурх-шурх», – оба чувствуют, как темнота уставилась на них.
«Шурх-шурх», – Горшок еле слышно выдыхает.
«Шурх-шурх», – раздается совсем рядом, и они с Лешкой синхронно вскакивают с земли.
Сначала из темноты уплотняется тело. Вытянутое, покачивающееся, будто тонкий сосновый ствол. Голову Лешка разглядеть не успевает, только вытягивающийся хоботом зубастый рот и повернутые суставами вперед конечности.
* * *
Лешка снова впереди, ноги сводит от боли, но бежать быстрее кажется невозможно, позади захлебывается Горшок, не отставая, страхуя, а за ним несется холодящее спину нечто. Меж деревьев белеет просвет, и они вырываются из чащи на песчаную футбольную площадку. Нечто не отстает, но по твердой земле бежать легче, и Лешка знает, что до ограды считаные минуты, если напрямик, мимо столовой с перевернутой «С», по аллее уродов, мимо медпункта.
Чем ближе медпункт, тем медленнее нечто, несущееся по пятам. Лешка слышит, как Горшок даже сбавил бег, а может, просто легкие сдают, Лешка чувствует, как у него все горит внутри, и в боку будто застряла стрела. Лешка тоже замедляется, если нечто близко – ему крышка, но нет сил больше, нет сил.
Лешка, хромая, идет по брусчатке, останавливается и складывается пополам. Позади слышно, как Горшка выворачивает. На площадке перед медпунктом светло как днем. Лампочка бьет по глазам, и Лешка не сразу их замечает.
На крыльце сидит Аринка. Перепуганно смотрит за их спины. Ищет взглядом в темноте. Баба Шура стоит перед ступеньками. Желтый свет падает на серебристые распущенные волосы.
– Баба Шура! Пойдемте! Скорее! – хрипит Лешка, но баба Шура не шевелится. Лешка всматривается в ее лицо. Глаза пустые, как у бетонного Буратино.
– Теперь уж можешь не бежать. Поздно уж, поздно. Не воротишь сделанного. Не воротишь.
Лешка отмахивается от нее, ну и черт с ней, совсем головой поехала. У него еще есть силы увести отсюда хотя бы Аринку.
– Деру! – Он бросается к ней. – Некогда чаи распивать, руки в ноги и деру!
Лешка хватает ее за руку, чашечка звякает о блюдце, и Лешка чувствует холодную ладонь бабы Шуры на плече.
– Не видишь что ли, не хочет она с вами идти. Давай, беги, ты свое дело сделал, с тобой уже все – кончено, а ее я сама домой отведу. Правда, Арина?
Глаза у Аринки блестят от слез, но она кивает.
Нет, Лешка ее так не оставит. Лешка скидывает бабы Шурину руку:
– Она что вам, дочка, что ли? Что печетесь о ней?
Баба Шура вдруг запрокидывает голову и принимается хохотать.
– Дочка она мне? Нет! Не дочка, не дочка!
На краю поляны стоит Горшок, крутит пальцем у виска – у бабки крыша поехала, хватай свою девку и бежим.
Лешка хватает Аринку за руки, тянет, но Арин-ка ошалело трясет головой и упирается:
– Не пойду, не пойду туда, в темноту, в темноте страшно так. Там он! Там он, с щупальцами, гадость, гадость!
Лешка шлепает ее по рукам – брось ты эту чашечку, все брось, доверься мне и бежим!
Лешка тянет ее с крыльца за голые поцарапанные лодыжки, но Аринка верещит и пинается, и он падает на брусчатку, но не замечает боли. Лешка тоже хочет накричать на нее, надавать по щекам, да хоть насильно тащить, лишь бы увести отсюда, а когда будут уже за переездом, ближе к дому, он повинится перед ней. И она обязательно простит, ну а если и не простит, то хотя бы жива останется.
– Ты помрешь здесь, если не пойдешь! – вдруг кричит Лешка и сам ужасается тому, как это звучит.
Аринка будто приходит в себя. Ставит чашечку, вскакивает с крыльца и вдруг задевает ее, и чашечка звенит, звенит и падает прямо на брусчатку. Бряц – и вдребезги. То ли расколотая белая чашечка лежит перед ними, то ли белый крохотный черепок.
Кто-то дергает Лешку за шиворот, и низкий голос течет ему в ухо:
– А вот теперь она точно со мной останется.
Баба Шура подходит к Аринке и опускает руку ей на плечо. Глаза ее стекленеют, и Аринка оседает на землю.
Лешка хочет бросится к ней снова, но баба Шура, как стражник, вырастает перед ним.
– Уходи, – говорит она тем же низким, будто чужим, голосом. И совсем рядом с ней, будто тень, будто чудовищный двойник, высится черная фигура.
Лешка не слышит собственного голоса, но, наверное, он кричит, потому что вдруг чувствует горячую ладонь Горшка, затыкающую ему рот, и повинуется, когда Горшок дергает его наверх.
* * *
Они бегут от медпункта по аллее, напрямик к главным воротам лагеря. Самих ворот давно нет. А столбы, державшие их, стоят белыми истуканами. У ворот оба замирают и непонимающе переглядываются – за ними никто не гонится.
Горшок молчит. Смотрит, насупив брови. Лешка хочет спросить про братьев, оставшихся где-то в лесу, но за кустами вновь что-то шуршит, и Горшок хватает его за руку, и они бегут за ограду, останавливаясь только у полосатых столбов переезда.
Лешка чувствует, как к запаху табака примешивается что-то сладкое. Вдоль железнодорожной насыпи раскинулись кусты шиповника.
На углу Ленина Горшок разжимает ладонь и, кивнув, поворачивает в свою сторону. Лешка смотрит на светофор. Слышит, как стертые подошвы Горшковых ботинок шелестят по асфальту. Переходит через молчаливый, горящий белым переезд и трет слипающиеся глаза. Все вдруг кажется сном. Просто дурным сном.
II В незадернутые шторы пробивается солнечный луч, треплет Лешку по щеке. С улицы раздается какой-то то ли плач, то ли вой, Лешка костерит Шерифа последними словами – или, может, это соседские собаки, какая разница, – сдавленно
