Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова
Лешка скребет неровные картофельи бока, шкурка падает в ведро с мягким «шмяк», он берет новый клубень и снова, туда-сюда, очищенная картошка, желтая и скользкая, так и норовит убежать из рук. Лешка даже радуется тому, как ловко он с ней управляется, как вдруг перед домом взвизгивают тормоза, и картофелина летит в кусты. Дверь блестящей машины распахнута, а их калитку рвет раскрасневшаяся, потная Аринкина мама. Калитка не поддается, и Наталья – Сергеевна, что ли – нанизывается на зубчатый край забора своей пухлой грудью и впивается в Лешку взглядом.
– Где. Моя. Арина! У вас? У Машеньки? У Савельевой Иры? Говори немедленно, вы же одноклассники.
Лешка хватает ведро и прижимает его к животу, так что узел, скрутивший внутренности, отдает болью. Наталья Сергеевна яростно трясет калитку, щеколда наконец поддается, и вот она уже надвигается на Лешку, тряся кулаками, вереща – где, где, где?
Лешка пятится по ступенькам назад, в дом, пока не утыкается спиной в теплый мамин бок. Мама оглаживает его на ходу, оттесняет за спину. Теперь Лешка высовывается из-за ее руки, боясь даже пикнуть. Об Аринкиной маме он и думать забыл, хотя ей бы тоже не помешали его признания.
Мама воркует что-то успокаивающее, и Лешка видит, как с каждым маминым «Ната, я вас услышала. Ната, нет, теперь вы меня послушайте.
Ната, Ната…» Наталья Сергеевна дышит все глубже, только иногда взбрыкивает и звенит браслетами на запястье. Но продолжает слушать и, кажется, правда слышит маму, и вырез над пышной грудью уже не такой красный, и глаза не зыркают злобно на Лешку, а все больше опущены вниз, и пунцовые щеки блестят от слез.
* * *
Лешка смотрит на свои руки. Ногти плоские, обкусанные, с черной каймой. На суставах краснеют цыпки, кожа чешется, как всегда, когда Лешка нервничает. И сейчас ему кажется, что под кожей сотня муравьев, скребет и скребет изнутри маленькими лапками. Лешка сжимает кулаки и впивается в ладони ногтями. Только бы мама побыстрее вернулась. Ждать – невыносимо.
Он во всем признался. За этим самым столом, все выложил, и про нычку, и про ребят, и про того, склизкого, – про того больше всего. Про то, как он вылез из щели, когда Баэль оторвал доску, как скрутил его своими щупальцами, как Баэль кричал им в спины, а они бежали, бежали. Не сказал лишь про бабу Шуру. Ее подставлять незачем, придет милиция, будет и ее трясти, показания требовать, а потом что? Ее ведь выставят, старую, за то что с обязанностями не справляется. Нет, пусть все думают, что она не знала ни о чем. Хотя Аринка что? Аринка, может, следом за ними бежала, да они не заметили, а потом делась куда-то, спряталась, может, с перепугу. И сидит, ждет, когда все уляжется, а вечером явится домой. От Натальи Сергеевны ей влетит, конечно, но разве ж это сравнится с тем, что мог сделать тот?
Когда мама снова появляется в дверях, Лешка жмурится и выдавливает через силу:
– В милицию пойдем?
Но мама молчит. Молча целует его в лоб. Садится на корточки и берет его руки в свои.
– Лешка-поварешка ты мой, – вздыхает. – Ну что ты, как маленький?
Лешка открывает глаза и смотрит непонимающе.
– Ну какая милиция. Ты мне скажи, зачем ты это выдумываешь? Ну сбежали вы в ночь, хорошо, в это я поверить могу. – Лешка хочет возмутиться: а как же остальное, что я – вру, что ли? Что я – зря волю в кулак собирал? Что я, дурак – небылицы тебе рассказывать? Но мама продолжает тихо, вкрадчиво:
– Лешка, ты мне скажи взаправду, куда ребята пошли? Вы с компанией, что ли, связались? С этими, с Третьей платформы? Я никому не скажу, что это ты рассказал. Просто главное сейчас – Арину домой привести, у ее матери ж инфаркт будет. Кто еще с вами был? Максим?
От упоминания Горшка у Лешки сжимается горло. Но как же так? Как же мама в самом деле не верит? В самом деле думает, что какие-то нарики с Третьей платформы страшнее? Страшнее того?
– Лешка? – Мама сжимает его руки и заглядывает в глаза снизу, ласково, даже заговорщицки. Мол, ничего, я не сержусь. Главное, ты, мой Лешка, ты хороший мальчик, ты дома, а не на Третьей платформе.
Лешка сбрасывает ее руки и бежит к дверям, натягивая на ходу майку и кеды. Мама – следом, хватает за руки, пытается удержать. Мама кричит, чтобы он остановился немедленно, иначе она на него милицию вызовет, и там пусть хоть в школу накладную пишут.
Но Лешка уже петляет между грядками к другому концу участка, раз – перемахнул через просевший забор и бежит через соседние огороды к линии. А мама? Мама пусть грозится, пусть зовет деда, чтобы он поймал его и отходил хворостиной, только дед его не догонит, дед сидит дранку к крыше прибивает, а у бабушки – вон подняла подслеповатые глаза от грядки с морковкой – ноги больные.
Лешка оставляет скрипеть на петлях чужую калитку и замедляется, только когда под ногами уже хрустит отсыпанная гравием железнодорожная насыпь. За линией – лес, а в лесу, может, бродит тот, склизкий, тварь из другого мира? Лешка думает, а вдруг в лагере дыра в иные измерения? Он читал о таких в эзотерических брошюрах, которыми вперемешку с газетами, журналами для взрослых и посевным календарем торгуют на станции. Да хоть сам черт, сплевывает Лешка. И шуршит по гравию к Третьей платформе.
* * *
Лешка еле волочит ноги и то и дело утирает краем футболки лоб. Глаза щиплет от пота, и к макушке будто приложили раскаленную сковороду.
Никто, кроме него и Горшка, из лагеря не вернулся, так, получается? А Горшок – леший его за ногу, он-то куда пропал? «Ушел» – это как понимать, куда ушел? Лешка хочет сплюнуть на гравий, но во рту так сухо, что язык вот-вот к небу прирастет. Все мямлил – «мамка-мамка, все для мамки», а потом что, взял и забыл про мамку, ушел с концами? Да и куда ему идти? Про этих, с Третьей платформы, Лешка, конечно, так брякнул, чтоб Горшкова мамка не больно волновалась. Но проверить надо, конечно.
Ветки от порыва ветра оживляют лес за Лешкиной спиной, и он на всякий случай оборачивается. Никого. Всего лишь
