Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова
– Нычка-а-а, – заговорщицки прошелестел Горшок и, присвистнув, перемахнул через калитку.
* * *
Из тьмы слышится чье-то чертыханье. Среди деревьев хоть глаз выколи, так темно, тепло и сыро. Чем ближе к реке, тем мягче еловый настил под ногами, тем больше комарья гудит в воздухе. Но ближе к реке – значит, ближе к заброшенному дому.
Лешка хватает Аринку за плечи и прижимает к себе. На всякий случай. Невдалеке снова чертыхаются, по-мальчишески, сдобрив сверху дурацкой матерной присказкой.
– Макс? – хрипит Лешка. Шаги слышно все отчетливее. – Горшок, ты?
– Да кто еще, канеш, я. С Баэлем.
Вот как брата Данона звать. Лешка даже застыдился. Вроде целый месяц тусуются, а он все забывает. Да и имена у братьев непривычные, но схожие – Баэль и Даниэль. Вот Даниэль и стал Даноном, чтобы не шибко путаться.
– Данон с вами? – тонко, с акцентом, спрашивает Баэль.
Он поравнялся с ними. Озабоченно оглядывается. Следом появляется из темноты Горшок. Лешка слышит его свистящее от курева дыхание и горький запах сигарет.
Аринка качает головой:
– Мы его у медпункта видели. Прям перед тем, как баба Шура на обход собралась.
– У-у, кикимора, – стонет Горшок. – Ну и черт с ней.
– Лысый, – хихикает Баэль, но получается скорее «лисий». – Он за вами идет? Или как?
Лешка пожимает плечами. Аринка бурчит, что, наверное, идет, а куда же он денется, а Горшок оттесняет ее и наконец подходит к Лешке. Закидывает руку на плечо и шепчет так, чтобы никто больше не услышал: «Почти пришли».
Рука Горшка тяжелая и теплая. Лешка кивает. Поднимает взгляд от намокших, выпачканных кед и смотрит в его блестящие черные глаза.
– Тогда веди нас.
«Нехороший дом», «чертова хата»… Лешка вспоминает узловатый тонкий палец бабы Шуры и ее жесткий рот, шамкающий им в спины:
– Гуляйте, коль гуляется, только в чертову хату чтоб не ходили!
Баба Шура сплевывает на дорогу и крестится:
– Чур меня! Чур!
Лешка так предвкушал тогда, в мае, как это будет, глядеть на чертову хату. И теперь, когда они видят подсвеченные вновь вышедшей луной, закопченные стены и обугленную крышу, он даже расстраивается. Обычная заброшка. Со стороны глянешь – даже забираться нет резона. Но Лешка-то знает ее секрет. Под ложечкой сосет от предвкушения.
Горшок манит рукой остальных, бредущих следом, а Лешка присматривается внимательнее. Как же им залезть? Стены хоть и обожженные, но крепкие. Черные языки давнего пожара тянутся по кирпичной печной трубе. Все четыре окна заколочены, кое-где даже в две доски и верхние крест-накрест. Но высокой крапивы вокруг не наросло, сорняки едва фундамент закрывают. И те жухлые какие-то, будто не начало июня, а самый конец августа.
– Данона подождем? – с надеждой спрашивает Баэль, но Горшок отмахивается.
– Чего тянуть, пацаны, погнали? – Горшок озирается. – А если его кикимора спугнула? Полночи ждать, пока явится? Короче, так, я слева, вы справа, доски прощупать. Если че – у меня гвоздодер.
Лешка снова оказывается впереди. Они стараются не шуметь, хотя до медпункта далеко и отсюда их баба Шура точно не услышит. Но каждый шаг по сухой, будто проржавелой траве, похрустывает – «шурх-шурх». Горшок подходит к снятому крыльцу, заколоченная дверь возвышается в метре над землей. Подпрыгивает, цепляется за доску. Не нащупав у двери ручку, дергает за широкий стальной ремень, прибитый наискось.
– Крепко сидит, – докладывает досадливо. И шуршит за дом. Поднимается ветер и подхватывает, как Горшок фальшивенько напевает:
Эх, яблочко, куда ж ты котишься,
К черту в лапы попадешь, не воротишься.
К черту в лапы попадешь, не воротишься.
Лешке почему-то становится зябко, будто температура упала на несколько градусов. Встряхнув плечами, он подступает к дому. Баэль семенит следом. Только Аринка не двигается с места. Стоит, обхватив себя за плечи. Лешка хочет спросить, что случилось, но замечает – Аринка не мигая глядит на дом. Испуганно сжимает пальцы на предплечьях.
– Жутко мне, жутко очень. Зачем сунулись вообще? Мама говорила: не ходи, баба Шура говорила: не ходи, черт заперт крепко, но ты черта не буди, не буди, не буди…
Лешка открывает рот и слышит – за спиной грохнуло, и Баэль кряхтит, сидя на траве. Кажется, занозил ладонь. Но одна доска отогнута. И изнутри дома на них уставилась густая затхло-пахнущая чернота.
– Горшок! – Лешка кричит, и Горшок появляется из-за дома, но бежит не к окну, а к нему, хватает за руки и быстро шепчет:
– Хватай Арину и бегом. Надо сматываться.
А сам бросается к Баэлю, трясет за шиворот, торопит, матерится и столбенеет, вперив глаза в окно. Из окна медленно выползает, подрагивая, не то длинная, многосуставчатая лапа, черная, как сама нутряная чернота дома, не то щупальце. Щупальце ползет, тянется, оставляет по стене, по траве вязкий черный след. Подбирается к Баэлю, к его поджатым ногам ближе и ближе, пока не обхватывает петлей и не дергает на себя.
Аринка верещит, вырывается из Лешкиных рук и несется куда-то в темноту. Лешка, не думая, не оборачиваясь, рвет следом, ноги кажутся такими тяжелыми, и Лешке страшно, страшно запутаться в них, упасть, страшно почувствовать на голых лодыжках холодное, склизкое, отвратительное.
Лешка петляет между сосен, то и дело врезаясь в шершавые стволы плечами, стукаясь лбом о низкие ветки, цепляя корни носками кед. Перепрыгивает очередной корень и падает, а упав, ползет вперед, обдирая локти, лишь бы не останавливаться, не слышать «шурх-шурх» по мягким рыжим иголкам. И тут кто-то падает прямо рядом с ним. «Поздно», – проносится в Лешкиной голове. Он жмурится и обмякает.
Но ничего не происходит. Вместо холодного и склизкого голень сжимают горячие пальцы. И табачный запах щекочет ноздри.
– Ты видел, черное это, чертовщина какая-то! Оно Баэля как схватит, как скрутит… А мы убежали, мы… – Горшок тяжело дышит и смотрит в сторону, откуда они прибежали. Лешка садится на траву рядом и подтягивает его к себе. Осматривает беглым взглядом – руки-ноги целы, только глаза бегают, по-детски округлившиеся, испуганные. Лешка протягивает руку и гладит Горшка по спине. Закатанная старая футболка взмокла, и Лешка ощущает под ней теплую разгоряченную кожу. И цепочку острых спинных позвонков.
– Что это было? – спрашивает Лешка и чувствует, как Горшок вздрагивает.
– Не
