Гром над пионерским лагерем - Валерий Георгиевич Шарапов
И почем знать, за кого там больше бояться — за Соню или за других детей? Для матери она все еще Сонечка, куколка, белокурый ангел, а она давно не такая. Наталья, если надо, может смотреть на все отстраненными, трезвыми, нематеринскими глазами. Сонька умна, зла, себе на уме, она растет и отдаляется. Намедни она выловила ее в магазине за покупкой сладостей на пять — пять! — рублей. На строгий вопрос: «Откуда деньги?» — та, задрав подбородок — узкий, выдающийся, красивый, отцовский, — ответила с холодным, отцовским же высокомерием: «Надо же что-то иметь в доме к чаю».
Это ЕГО слова, ЕГО взгляд, ЕГО интонации. Это он выдал ребенку на окраине пять рублей — пять! — и отправил в лавку. А были ли это настоящие пять рублей? Что, если папаша отправил Соньку на пробу: даже если вскроется фальшивка, ребенка не потянут в милицию. Но даже если деньги настоящие — Соня знает, что сладости покупать может только мама. И покупка несчастного сахару и баранок — не просто покупка. Это бунт. Новая власть показывает ей, как на самом деле «можно», и она с радостью выполняет.
К горлу подступила жгучая обида: что это? Бессонные ночи, болезни, голод — ради Соньки все это претерпели Наталья, дядя Миша, даже покойник Палкин, а благодарность, безусловную преданность и любовь — сливки то есть — снимает папа́.
«И ведь как ловко, со смехом, играючи, он ее отобрал у меня. Она даже не помнит, как он обижал, как отлеплял от себя, как котенка! Все, все забылось. Миши, Миши нет…»
Все, хватит. Пусть отправляется в лагерь. Зачем — придумается, слабые легкие, чистый воздух, что угодно — но вырвать ее у него надо.
Или пусть прямо сейчас учится быть глупо-радостной девочкой с разжижением мозга, которой нравятся значки, костры и октябрятские песни. Пусть учится быть «своей» и «как все». Вне зависимости от того, чем все кончится, — это необходимый навык.
Глава 14
Прибыв на место, Акимов первым делом отослал Светку, потому что она, хотя и не плакала, постоянно причитала, задавая глупые бабьи вопросы: «Как же она так…», «Зачем же она сама», «Все же хорошо было» — и сбивала с мыслей. Светланка, проявляя настоящую сознательность, немедленно побежала в лагерь, как и обещала Ольге.
Бегло осмотрев место несчастья, Сергей уверился в одном: история препаскуднейшая.
На пустой даче, в отсутствие хозяев, у семейного стола, за початой бутылкой водки сидит почтальон Самохина, двадцати лет, с головой, простреленной из служебного нагана. Та самая Мила, которая в свое время навела шороху в общежитии, проявляла себя как последняя… нехорошая девка, потом чудом уцелевшая при встрече с ненормальным убийцей. За которую — это Акимов точно знал — поручался Сорокин.
Что стряслось-то?
Все кругом чисто, следов борьбы никаких, лишь какие-то обрывки повсюду. И опечатанная сумка с деньгами — вот она, тут же на столе. Нетронутая.
Акимов, достав из буфета скатерть, накрыл труп. Вскоре прибыл с Петровки бодрый Яковлев, первым делом разорался по поводу скатерти. Акимов сник: с этим нет смысла толковать, с этим можно делиться только патронами, он больше всего на свете не любит «мысли» и «мыслителей».
Что ж, пусть чумовой и разбирается.
Яковлев не подкачал: со значительным видом окинул взглядом помещение, собрал разбросанные бумажки — обрывки, хмыкая, разложил их, как пасьянс, не давая никому посмотреть. И очень скоро стало ясно, что муровцу все понятно. Для порядка Сергей попытался позадавать вопросы, но Яковлев приструнил:
— Ваше дело, товарищ и-о, стоять в стороне и не мешаться. Дело вполне ясное.
— Как же.
— Вполне. Вот он труп, вот запах водки изо рта, вот пороховые следы на коже тоже есть, при этом признаков постороннего присутствия не наблюдается…
Хитроумный медик Симак, взяв бутылку за горлышко и донышко, посмотрел на свет, сказал «угу» и передал эксперту.
— И следов насилия не выявлено, — как ни в чем не бывало продолжил муровский сотрудник.
— Угу, — снова сказал Симак и спросил, указывая на запястье трупа: — А это вот как понимать?
— Сводки изучать надо, — предписал Яковлев.
— Это не мое дело.
— Тогда зачем спрашивать? А фактики таковы, что эта отдельно взятая гражданка действительно подверглась удержанию за запястье.
— Что, покойная обращалась с заявлением по поводу какого-то посягательства? — уточнил Акимов.
— Покойная не обращалась. Она попала в передрягу с налетом на почту, и один из налетчиков ухватил ее вот за эту самую руку. Все запротоколировано.
— Когда это было? — спросил медик.
— Недели две назад.
— Враки, — отрезал Симак, разминая пухлую руку резиновыми пальцами, — этому следу не более нескольких часов.
— Пишите, что хотите, — разрешил Яковлев.
— Напишу, не беспокойтесь, — заверил Симак.
Муровец демонстративно отвернулся от него, принялся за товарища Ткач, которую доставили на место происшествия. Она, только увидев сумку, заявила:
— Сумка опечатана, как и была. Не открывалась.
— Тогда сейчас откроем и перепроверим.
— Тогда и отвечать сами будете, — предупредила Ткач, но при двух понятых провела пересчет и подтвердила, что вся сумма, полученная Самохиной по ведомости, в наличии.
— Что ж, хоть это хорошо, — признал Яковлев, — пусть пока у нас в сейфе полежит, для сохранности.
— Когда деньги вернете? — прямо спросила Ткач. — Тут получатели заслуженные.
— А вот дней через пять — десять, как закроем дело о самоубийстве.
— Гнуснейшем и циничном, — присовокупил Симак.
Яковлев оставил его слова без внимания, спросил у Ткач:
— Как она характеризовалась по службе?
— Положительно.
— Вот оно что, — он постучал карандашом по планшету, — а почему скрываете от следствия, что в отношении почтальона Самохиной велась внутренняя проверка? А вы вот ей деньги доверили.
Ткач пояснила:
— Потому что если по каждому вскукареку пьяной курицы проводить проверки — проверялка треснет. Работать кто будет? Деньги когда вернете? Печать не нарушена, сумма совпадает с ведомостью. Люди ждут.
— Обязательно дождутся, — великодушно пообещал Яковлев и пошел стоять над душами экспертов.
Симак же, сопя, собирал свои инструменты, Акимов тихо спросил:
— Что, сама?
Тот немедленно окрысился:
— Кто вам сказал?! Ересь! Белиберда! Идите сюда.
Симак скинул покров с мертвой, Акимов сглотнул.
— Ну-ну, — попрекнул медик, — это уже не более чем материал.
— Извините.
— Пустяки, — медик очень ловко нажал куда-то, заставив челюсть разжаться, — видите язык?
Отекший, побелевший, он явно был прокушен.
— А теперь представьте, упаси боже, что вы себе в подбородок дулом тычете. Что будет?
Сергей представил, язык сам по себе прижался, защищая нёбо.
— Вот именно, — подтвердил Симак, — а тут язык прикушен. Во, указательный палец правой руки — где порох,
