Гром над пионерским лагерем - Валерий Георгиевич Шарапов
И вот почтальон Самохина держала путь в поселок «Летчик-испытатель».
В поселок она вступила не без душевного волнения. Все эти дома — красивые, за высокими заборами, в который заезжали сияющие машины, всколыхнули в Миле старые мещанские мечты. Ну, о том, что появится принц-москвич на вороной «победе», разглядит в ней, ненакрашенной, свой идеал, немедленно женится и позволит развести кур.
Тьфу, пакость какая!
Сколько времени живешь честно, а срамные мысли — ну никуда они, поганые, не деваются! Только прислушайся к ним, и непременно собьешься. Вот как сейчас. Где этот дом три, угол Пилотной и Нестеровской? Ни указателей, ни номеров домов.
Где обитает товарищ Тихонов, которому причитается… ох, ничего себе! Сто восемьдесят рублей плюс еще триста, и все от издательств. Интересно, что за человек этот инженер Тихонов? Может, жена у него никуда не годится, а из Милы бы прекрасная инженерша получилась… Ну вот, опять.
Пока Мила соображала, что делать, навстречу вышел человек, который, видимо, торопился на станцию и прямо на ходу читал газету. Мила остановила его:
— Гражданин, извините, гражданин!
Он обернулся с раздражением, спросил:
— Что вам?
И девушка ужасно смутилась. Красивый какой блондин, хотя и не первой молодости, но прям картина. Вроде хмурый, а в глазах, синих-пресиних, искрит так, что не оторваться. Мила, взяв себя в руки, официально представилась.
— Поч-та-льон? — Он поднял бровь, необычно темную, ломаную, холодно сказал: — Вы что-то путаете, девушка. Я прекрасно знаю товарища Ткач, и вам, простите, до нее расти и расти.
Мила торопливо предъявила удостоверение.
— Самохина Мила, значит.
Он совершенно откровенно смерил ее взглядом с головы до ног, должно быть, остался доволен, потому что наконец улыбнулся. Да еще как! Вроде бы и не улыбается вовсе, а уголки губ чуть дрогнули — и все, сердце екает. Если бы такой гражданин на улице спросил, который час, она сгорела бы со стыда. Хотя ощущение такое, как будто они сто лет знакомы. Он объяснял дорогу, а у Милы какая-то вата в ушах возникла, и голова кружилась, и летали вокруг нее ромашки.
— Запомнили? — со смеющимися глазами спросил он.
— Н-нет…
— Ох, ну что с вами делать, — он глянул на часы, вздохнул, — пойдемте, провожу.
Они прошли мимо двух или трех дворов, свернули куда-то внутрь поселка. Гражданин шутливо приговаривал:
— Что ж вы по лужам-то шлепаете. — И самым деликатным образом поддерживал под локоток.
Ужасно хотелось, чтобы этот Тихоновский дом располагался подальше, но счастье вечным не бывает. Подошли к калитке, гражданин по-хозяйски отворил.
— Пойдемте, представлю вас. А то, глядишь, такую незнакомую и видную девушку на порог не пустят.
Прошли по неухоженному, но какому-то очень веселому двору, на котором не было и следа грядок, зато висел меж двух яблонь гамак и стояли плетеные кресла. Гражданин открыл дверь в дом, Мила заколебалась, забормотала:
— Наслежу сапогами.
Но провожатый беспечно отмахнулся:
— Тут на такие мелочи никто не смотрит. Заходите, заходите.
В прихожей было тихо, густо пахло сухим деревом, одеколоном, духами. Мебели было немного, чьи-то рога висели на стене, с вешалки свисали платки и какие-то тряпки.
«Порядочная неряха жена у Тихонова», — решила Мила, но тотчас огорчилась. Вот, туфельки под зеркалом, лаковые, размер — с рюмочку, как интеллигентные люди любят, а у Милы сороковой номер бареток.
Несмотря на беспорядок, внутри было как-то очень уютно, а еще упоительно пахло свежим чаем и какими-то травами. Вот они, сушеные, вениками висят у побеленной печки — сразу видно, что она тут скорее для красоты, нежели для тепла, уж очень чистенькая, ни пятнышка сажи.
— Так, а где это она? — подумал вслух провожатый и крикнул куда-то вверх: — Мария Антоновна! Мурочка! Вы где там все?
Он пояснил Миле:
— Только-только тут была. Да вы садитесь вот, к столу.
Стол тоже был ничего себе, массивный, бурый, как медведь, и весь завален открытыми книгами, мелко исписанными листками. Прежде чем Мила сообразила, что теперь делать, товарищ, который явно чувствовал себя тут как дома, сгреб в сторону все это добро и выставил вместо этого фарфоровую чашечку. Она до краев была наполнена чудесным янтарным чаем, а внутри расцветал какой-то невиданный цветок, красный с золотом, когда чай колебался, цветочек колебался вместе с ним.
— Освежитесь пока.
— Что вы, я не…
— Ничего не знаю. Хозяйка мне голову оторвет за негостеприимство. Пейте, я сейчас ее найду. — И, развернувшись, он пошел вверх по винтовой лестнице.
Теперь можно было осматриваться, сколько душе угодно. Мила отхлебнула чаю, который на вкус был еще волшебнее, чем на вид, разве что привкус был какой-то терпкий. Любовалась. Как приятно было на мгновенье ощутить себя тут хозяйкой. От этого даже голова немного шла кругом. Печь-голландка оказалась не просто чистенькой, но еще с украшениями — какими-то плиточками по краю, рядом на специальной кованой стойке — кочерга, совок. Под потолком — удивительная люстра, бронзовая, аж о шести рожках. По стене — шикарный кожаный диван с расшитой золотом подушкой. На самих стенах — никаких обоев, все шовчики заделаны намертво и ужасно ровно, развешаны какие-то тарелочки, фото в рамочках, пропеллер. И часы с тяжеленькими гирями, тикают так тихо-тихо, точно тут какое-то особое время — не торопит, не подгоняет, а идет размеренно, как бы говорит: некуда спешить, меня на этом свете хватает…
…Мила вдруг очнулась. Она лежала на кожаном диване, в голове гудело, во рту было горько. А ее провожатый, стоя у стола, бросил через плечо:
— Очнулись?
— Д-да…
— Милочка, проверьте сердце. Такие приступы сонливости могут свидетельствовать…
Он что-то говорил и говорил, уверенно, дружелюбно, заботливо. Спазм отпускал горло, но тут сквозь пелену она увидела такое, от чего поджилки затряслись. Ее почтальонская сумка стояла на столе, а рядом стоял большой черный портфель, в который хозяин что-то перекладывал.
— Что вы делаете? — сипло спросила Самохина, приподнимаясь.
Он ответил, по-прежнему не оборачиваясь:
— Как что? Жду, пока вы очнетесь. Черт, у меня защита через час, а вы не вовремя задумали мертвый час.
Пока он говорил, Мила дернула из голенища наган, но он, подлец, поддался с громким чавканьем. И все-таки прежде, чем тип повернулся, Самохина скомандовала:
— Не двигайтесь. Руки вверх и три шага от стола.
— Что это вдруг? — спросил он с любопытством, но руки поднял и три требуемых шага сделал.
Мила резко поднялась с дивана, но тотчас перед глазами все поплыло, она пошатнулась. Человек, видимо перетрухнув, шарахнулся в сторону. Рук, впрочем, не опустил и потребовал:
— Немедленно прекратите шутки. Пьяны вы, что ли? Что вы завелись? Вот ваша сумка, нетронутая, можете пересчитать. — И чуть посторонился, давая дорогу.
Она подошла
