Нерасказанное - Ritter Ka
ЭПИЛОГ. ОЧИСТКА
Ночь 17/18.11.1918г.
Белая Церковь
Казармы Сечевых Стрельцов
Комната В. Винниченко
СИМОН: ВСТАВАЙ
Открываю дверь. Ключ есть, Евгений издал.
Стою на входе.
Проворачиваю замок позади себя. Наощупь.
Желтый луч фонаря по диагонали пронизывает комнату.
Окно высокое, узкое, от самого потолка и до кровати. Подоконник уровнем чуть выше подушки. Кровать прямо вдоль под окном.
Я вижу двух курящих под фонарем парней шагов в десяти от окна. Никаких занавесок.
На подоконнике несколько книг. ẞ (*эстет) золотом. Итак, немецкий.
Левая стена. Стул, под ним чемодан.
Таз с водой. Кривой гвоздь служит крючком. На нем вешалка.
Его черное пальто.
Он здесь единственный в штатском.
Кровать панцирная. Высокое, белое, обмазанное краской. Ржавые спайки.
Хорошо, что хоть не на колесиках.
На таких душу Богу отдают.
Снова. Семинария, ее мать.
Каркас продавлен.
Матрас ватный, простыня скомкана, подушка сбита.
И на всем этом он.
Голый. На спине.
Распластан, что та лягушка.
Одеяло на полу.
Я разозлился.
У кровати грубая потертая верета. Чтобы ноги несчастным не мерзли.
Темно.
С улицы середину комнаты не видно - только если стать под окно.
Я укупоренный: шинель, сапоги, горло застегнуто.
Бутылка охлаждает пальцы.
Пока не открывал.
Кладовая, не комната.
Два шага вдоль.
Ящик для хлама.
И мне хватит.
Спектакль начинается. Пыль ее.
Здесь тепло. Расстегиваю пуговицы шинели.
Этот запах. Злых духов выгоняют, что ли. Спиртом несет версту.
Значит. Веретка.
Лежит. Руки-ноги в разные стороны.
Все на виду.
Присматриваюсь. Не реагирует. Ничем. Никак. Спит. Или делает вид.
Надо разбудить.
Поворачиваю ключ в руке.
Ударяю им о бутылку.
День.
Не двигается. Прочь распустился.
Ключом поддеваю пробку.
Воняет сладким.
Говорят, приятно пахнет. Врут.
Задыхаюсь.
Но уже нужно начинать: стоит.
Суну указательный в стекле. Переворачиваю бутылку.
Палец мокрый, липкий. Как раз.
Провожу ему по губам. И усах.
Ну. Давай уже.
Е. Губы облизываются, пальцы вгрызлись в простыню.
Не спит глава государства.
Я слышу, меняется дыхание — на полноты.
Он лежит.
И ждет.
Я наклоняюсь над ухом.
— Просыпайся, спящая красавица.
Становлюсь ближе.
Кладу руку среди ребер.
Веду вниз. Пальцы грабли.
ШЕРСТЬ.
Пупок.
Густая дорожка.
Не готов. Полуживет.
Типичная история.
Сейчас будет.
У меня есть руки на все штуки.
Бутылку ставлю наземь, у ржавой ножки.
Раздеваюсь. Здесь тепло.
Голый.
Одежду складываю на край простыни. Друг на одно. Расправляю.
Чтобы не помять.
Нельзя.
Вижу: следит.
Не моргает.
Груди ходором.
Вижу, есть улучшение. Свет бьет прямо ему в пах. Но еще не все.
И тут во мне что-то сжимается. Коротко, как узел под сердцем.
Ничего особенного. Не в первый раз.
Я делаю паузу. Выдыхаю.
Наклоняюсь к сложенному галифе, достаю из кармана, что надо.
Ставлю у бутылки.
Прямлюсь. Я спокоен.
Шаг к нему.
Подхожу вплотную.
Ладонь ему на плечо. Не двигается.
– Молись, – говорю тихо.
Этого достаточно. Даже неверующему, как он.
Он повинуется. Всегда.
Тело под ладонью мягкое.
Садится. Сейчас он виден с улицы. Кто-то под окнами мог бы увидеть его во всей красе.
От этого внутри меня дёргает так, что зубы сжимаю. Распирает. Болит. С паха отдает в бедро.
Наклоняюсь поближе, к коже.
Это его одеколон. И пот.
Голос мой сам:
– Ну? Чего ждешь. Кто ты такой, чтобы тебе что-то делали.
Слова гладкие, ровные, тихие.
И уже поздно что-либо менять.
Он садится на край.
Идет на пол.
Колена на верету, вытоптанную, по центру совсем стертую. Грубую, колючую.
Расставил пошире колени: все знает.
Складывает ладонь в ладонь и кладет на край матраса.
Словно молится.
Голова наклонена.
Шея открыта.
Все.
Он занял позу быстрее, чем я успел вдохнуть.
Свет бьет ему по хребту, как кто-то ножом провел и оставил след.
Пара капель на затылке.
Из-под черных волос.
Он ждал.
Я уже рядом.
Встаю на колени сзади.
На той же отвратительной верете.
Ворс царапает кости.
Коленки сразу ноют, но я даже не двигаюсь.
Прикасаюсь.
Протягиваю руку вперед.
Провожу между лопаток.
Ниже.
И мне в этот момент лупит в сам низ живота – так, что дыхание срывается.
Давление, горячее, разливается кипятком.
Пульсация под корнем.
Хуже не от тела.
От него.
Он так стоит…
Так слушается…
Так подставляет шею…
что меня начинает выворачивать изнутри.
Хоть заполняет меня по самые уши.
Ненависть к себе.
Потому что сейчас я уже не остановлюсь.
Я наклоняюсь поближе.
— Вот ты, — говорю тихо.
– Это твое.
Пальцы находят старые шрамы под лопаткой. От корсета.
Три точки. Уплотнение.
Медленно. Веду вокруг каждого пальцем.
— Глотаешь…
— Я тебя в штабе… Обмазал…
Все видели… Пес ты… ничтожный…
Смотрю. Он стихает.
Едва двигает плечами.
Но не уходит.
Коленки немного оседают. Еще ближе.
И меня пробивает мыслью, от которой надо или убежать, или убить, или —
Нет.
Забыть.
Каждый шрам, как кнопку, вжимаю в его тело, как силы в руках хватает.
Чувствую: идет сиротами. Весь. Даже спина.
Другой рукой иду впереди.
Я нашла его.
Жесткий. Упрям.
Кожа натянулась, теплая.
Капля влаги. Чувствую на пальце.
Есть.
– Ты сейчас сдохнешь за то, чтобы я тебя взял, – шепчу.
Голос у меня ровный.
Слышу, как он в груди дрожит.
Однако не двигается.
Молча.
На коленях.
Руки сложены.
И ждет.
ВЛАСТЬ: КОШКА
Звон.
Металл о стекло. Узнаю этот звук, как собака миску. Всегда тянет бутылку.
Затем что-то мокрое трогает губы.
Сладкое. Тягуче. Коньяк.
Облизываю. Автоматически. Театр.
Конечно.
Вот Балерина и ждал.
Чтобы я скрипнулся, чтобы доказать, что не сплю.
Я идиот.
Еще хуже. Потому что реагирую. А не нужно было.
Шинель чиркает по мне.
Грубая шерсть дерёт.
Латунные пуговицы оставляют ледяной след.
Дым, мороз, оружие.
Коробит, и он это знает.
Тут меня и накрывает.
Сначала тупая радость: пришел.
Да, блядь, пришел.
Я убеждал себя, что мне все равно.
Затем облегчение.
Ибо сколько можно ждать?
Пусть уж делает.
А дальше – себе по клешням:
ты что, скотина, радовался?
Ты что, звал ЕГО?
Нет.
Я. Не звал.
Но лежу здесь, голый, долбень, и молчу.
Весь сжался задом, словно булавка толкнула где-то под нижний край хребта.
Приповз, сука.
Такая у него гордость: сам приперся, а я еще и дышать боюсь, чтобы не выдать, что рад.
Облизываю губы вторично.
Потому что коньяк жжет. И на усах липнет.
Он стоит рядом.
Дышит.
Брюки затрагивают мне ухо.
Теплая шерсть. Греет национальное сокровище - яйца свои.
А мне ухо чуть не оторвал пряжкой, даже печет.
И я ощущаю.
У него стоит.
Без всякого моего движения. Без слов.
Просто потому, что я в его власти.
У Симона всегда так.
Ему достаточно моего смирения.
Я это знаю – и меня сводит.
Я не такой.
Не из этого сделан.
Мне нужно прикосновение. Удар словом.
Любой толчок.
А он просто стоит. Уже.
В голове детская считалка: "Семена-Семена, не мось ко мне". Где это?
Стягивает лахи.
Составляет все ровно. Хозяйский ребенок.
Чтобы никто ничего.
Смотрю на него. Разглаживает углы. Голый.
От этого в ушах начинает звенеть,
будто кто-то изнутри бьет по жестянке.
Хоть.
Я клянусь себе: не стремлюсь к этому.
Он что-то говорит.
Шипение.
Слова валяться. Я не слухаю.
Окно. Кто бы ни взглянул.
Двое под фонарем курят. Еще увидят.
Надо слезать. На кровати не будет.
Когда кашляю, то слышит весь этаж.
Поднимаюсь локтями.
Сажусь. Смотрю на себя. Еще нет.
Опускаю ноги.
Коврик.
Стану на колени.
Да, как он хочет.
Чтобы никто не видел.
Кисти на краю матраса.
Пальцы сводит от напряжения.
Запястками чувствую раму. Холодная, шершавая.
И здесь. Собственное тело.
Снизу. В запахе.
Как будто кто-то дернул за нить.
Стоит.
Потому что он за спиной.
Ибо дыхание в шею.
Я знал, что так и будет.
Я его слышу. Запах тела. Сигарет. Коньяк.
Ненавижу все.
И то, что у меня стоит, тоже.
И он видит это.
Холод бьет выше пупка. Металл.
Жестяная круглая крышка.
Я дергаюсь.
Делает на показ.
Выставляет руку: показывает реквизит.
Балерина. Всегда играет на публику.
Сейчас публика – только я.
Баночка. Стеклянно. Холодная. Рельефная.
Аптечный вазелин. Раздавал Красный Крест. На фронте. В Варшаве.
Притащил.
Меня извращает.
Это внимание.
Это все обо мне.
Он готовился.
Хочется выть из стыда,
но тело уже завелось.
Его тонкие пальцы в свете.
Рука
