Нерасказанное - Ritter Ka
Под фонарем этот пух становится золотым.
На этих запястьях есть шрамы к локтям.
Он себя резал. Так и не сказал никогда, чего.
Окунает пальцы в банку,
растирает жир так, чтобы я видел. Подносит масную ладонь к свету: смотри.
Это меня ломает.
Внутри что-то качнулось.
Живот сжимается, будто кто-то пальцем нажал.
Стекло отставляет.
Молчит.
Я знаю, что будет.
Не в первый раз.
Вижу: вдвоем здесь не станешь.
Надо лезть
Под кровать. Госпитальное. Для больных. Как я.
Там и двое разместились бы, если бы захотели.
Я сам. До пояса. Больше не нужно. Он пусть снаружи.
Пыль. Мерзость.
Чтоб я почувствовал. Кем есть.
Скользя руками по дереву, сметаю пыль ребром ладони, словно это что-то изменит.
Щека уже плывет по доскам. Холодно, шершаво, пахнет старым мелом и ночным горшком.
Локти расползаются в стороны.
Сверху продавленный панцирь в раме. На винтах.
Отсюда я его никак не увижу.
Он, конечно, не удерживается:
- Литературная практика, Гению. "Декамерон" краснеет от стыда рядом с тобой.
Может, хватит? Делай уже.
Я же открыт.
Идет рукой. Жир по мне.
Палец. Точно, как обычно.
Я слежу за дыханием, чтобы не смыкаться.
Второй.
Глубже.
Мышцы дергаются, но держусь.
Он находит эту точку. Не знаю. Как ее.
Раз давит.
Пробивает в ребра.
Второй, и я уже почти.
Он знает, что мог бы так меня доказать. Делал. Не раз.
И сегодня нет.
Сегодня он задумал другой спектакль.
И вот я с его пальцем. Плива.
В этот момент что-то клеится мне на губу.
Я вдыхаю – и это падает в рот.
Муха. Сухо.
Хрустит.
Горькая пыль на языке.
Мне выворачивает желудок, но он давит в третий раз — коротко, сильнее — и у меня все изнутри тянет вверх.
Я не могу ни плюнуть, ни сказать слово.
Голова упирается в доску, плечи трясутся, это насекомое липнет к небу.
Все, что остается – проглотить.
Вместе со стыдом.
Вместе с тем, что он делает.
Третий палец. Идет так медленно, что темнеет в глазах.
Я не знаю, бывает ли такое у кого-то.
Может быть, это только у меня такая поломка.
Может, только я реагирую так
коротким жаром под кожей, отдающей куда-то в живот.
Это мое.
Ради чего я сейчас на коленях. Мордой и локтями в пыли. Голый. На досках.
Все время он что-то бубнил.
А сейчас ничего. Тишина.
Знает меня лучше, чем я сам.
Дали.
Уж не пальцы.
Он уже сам.
Тянет момент.
Симон никогда не торопится, когда хочет, чтобы я принял все.
Сначала только снаружи.
Давит. Ждет.
Я закрываюсь, и он это чувствует, тихо смеется. Хорошо, что я не вижу.
– Главу государства я еще не брал. Что ж такое... Ты же с июля мечтаешь. Расслабься. Глава Директории. Не укушу. Пока.
Ждет.
Пока я сам не пускаю его дальше.
Продвигается.
Шаг. Еще один. И снова остановка.
Снова начинает шипеть.
– Ты же умеешь просить. Тихонько. Когда никто не слышит.
Голос спокоен.
А я на коленях слушаю.
Еще немного.
И снова остановка. Внутри чувствую течение его крови.
- Скажи: "Далее".
Я молчу. Конечно.
Тогда он просто ждет.
Десять секунд. Не знаю.
Стыд и похоть сплетаются во мне так туго, что тяжело дышать.
– Молчишь… Тогда я сам решаю.
И входит в конец. Без рывка.
Но так чтобы я почувствовал.
Кто разрешает, а кто берет.
На мгновение он тоже лезет вниз — под панцирь, эту железную раму.
Настолько "презирает", что сам вмазывается в пыль.
Прижимается животом к моей спине.
Вес теплого безволосого тела.
Тот, что "выше всех", буквально дышит мне в затылок под кроватью.
– Вот так, – шепчет, так что ребра сходятся.
— Таков ты и настоящий. Ни власти, ни свободы. Ты один. Шлендра, что с июля ждет.
Но я слышу другое: насколько ты меня хочешь, если сюда влез.
Отодвигается наружу. Чтобы меня не видеть. И тогда начинает двигаться.
Коротко. Точно.
Каждый толчок выбивает из меня остатки достоинства.
Он прав.
И я это знаю.
Меня тошнит.
В то же время тяжело. Как он сорвался, сам полез вниз, так он не с кем.
И некогда.
Я жду.
У меня свое будет.
Уже скоро.
СИМОН: ОБЪЯТИ
Я в нем.
До конца.
Горячее и тесное. Он тяжело вдыхает – и меня при этом изнутри подталкивает вверх.
Не вижу его. И хорошо. Он под кроватью. Половиной туловища.
Дрожит.
Не так, как перед приходом. Просто.
Он меня слишком сильно хочет и ненавидит одновременно.
Нервное.
Это обо мне.
О том же, от чего нужно бежать.
Я злюсь.
Щипаю его больно. Если я завтра сдохну, хоть что-нибудь останется. Синяки на боках Главе Директории.
Держу ритм. Это тяжело.
Коленки на полу.
Он то и дело плывет вперед с той веретой, меня тянет за собой.
Девочкой держу, чтобы не поехал вперед. Львицей — чтобы у него не упало.
А сам… Вися на раме, как драный Серко на сучке.
Грудь трет ржавчиной, прессом держу все тело на весу.
Как морковь по терке.
Как отпущу, он двинется вперед.
И все это пойдет прахом.
Чего тогда начинал…
Что я делаю, Господи?
На словах: трахаю главу государства.
Звучит!
Медаль на груди.
А по факту?
Как последний идиот, вонзился в половину торчащего из-под кровати тела.
Чистый Боккаччо. Буквально. Декамерон. В Белой Церкви.
И это еще не самое плохое.
Я же выдал себя.
Подлез под ту проклятую раму.
Из моего горла вылетают матерные слова.
Образы.
— Ты дерьмо собачье. Не человек даже. Забывшее себя животное. Через мгновение наслаждения…
А хуже всего, что он раскусил.
Поймал момент моей слабости.
И кто я сейчас?
Как проститутка. Я его ублажаю.
Того, кто мою армию убил.
И это только начало.
Симон, работай, блять.
Основное впереди.
Всё я. Только я. Держу ритм.
Под его дыхание.
Сдерживаюсь, чтобы ему не болело.
Чтобы я сейчас не сорвался.
Обслуживание.
Боже, какой же позор.
Как тогда, в Питере.
Благо, он этого не знает.
Я здесь один за всех, а он только ждет, когда начнет хрюкать от удовольствия.
Эта мысль лупит так, что хочется вырваться из собственной кожи.
Мои проклятия сливаются в сплошной гул.
Наклоняюсь немного в сторону. Ухватить его за волосы. Хочу вырвать кусок черепа. Хочу схватить.
Не выходит.
Таз его дёргается резко, сам по себе.
Сжимает меня глубоко, отрывками. Как конвульсия.
Знаю этот его спазм.
Ушло.
Первый.
Сука.
И я от этого тоже едва держусь.
ВЛАСТЬ: СПАСИБО!
Первое, что я чувствую, – ладонь Симона на пояснице.
Вытаскивает меня из-под кровати. Не полностью. Где-то до груди.
Не невежливо.
А дальше. Касается шеи, пальцы скользят по потной коже, будто случайно, словно ищет, куда положить руку.
Потом просто собирает мои волосы в кулак.
Прочно, но не до крика.
Точно.
И этого достаточно.
Мир сужается.
Он держит меня.
Не тянет.
Не коле.
Меня накрывает.
Раптово.
Как будто кто-то изнутри ударил током по хребту.
Таз сжимается сам, резко, внутренно пульсирует, и по всему телу проходит короткая, чистая волна.
Сухой.
Только жар.
Я не держусь.
Локти разъезжаются.
Поднимаюсь туловищем.
Корпус сам рвется вверх, словно я хочу выскочить из-под этой проклятой кровати.
Маковка летит прямо к железу.
к острым винтам, торчащим снизу по контуру рамы.
Я даже не успеваю испугаться.
Он меня ловит.
Мгновенно.
Одной рукой накрывает темень, чтобы я не стал индейцем без скальпа.
Второй сжимает меня за плечи, не давая упасть рожей на доски.
Беспокойство.
Спасение.
Я чувствую это всем телом. Меня накрывает второй раз.
Сильнее.
Ноги судорог, пятки колотят по коврику, задняя поверхность бедер сжимается сама собой.
Середина снова бьет. На этот раз длиннее, глубже. Кто-то сжал кулак с внутренностями и отпустил.
Выдыхаю, как после удара.
Слышу звук приглушенный, как под водой:
-
