Нерасказанное - Ritter Ka
центристов,
даже Михновского.
Они не сосали... ваши благородные пальцы, разумеется.
(фр. Они не сосали у тебя… твои светлейшие пальцы, конечно.)
Они сказали правду.
Скоропадский поднял голову, стиснул челюсти.
Петлюра умышленно выводил его из равновесия.
Впервые взглянул прямо — резко, резанул воздух голосом:
— А ты думаешь, что понял ce peuple stupide (фр. цей тупий народ)? Интересно, что же ты бы делал, будь эта самая “влада” у тебя в кармане?
Симон снова втянул дым, поднялся туловищем, наклонился вперед,
еще мгновение – и казалось, он скажет что-то резкое.
Но только усмехнулся, уголками губ:
— Думаю, не стал бы бояться собственного народа.
Тишина стала густой, как дым.
И каждый из них понимал, что это только начало.
Павел медленно снял очки, вытер лицо ладонью и, не оглядываясь, опустился в кресло за столом.
Сел тяжело, словно уставший от собственной роли. Он уже несколько дней нормально бодрствовал. Понимал, что его действия могут быть преданы изменой.
Симон следил за этим движением внимательно, не меняя позы.
Он все еще полусидел развален, но теперь выше глазами.
Впервые за этот разговор Гетман был ниже.
V-III. ВОПРОС ОРИЕНТАЦИИ
Павел не выдержал. Сорвался внезапно, как подстреленный:
— Отчего же ты не пришел, когда я звал тебя?! — голос хрипкий, але все ще намагається тримати форму.
— Но я же предлагал вам министерский портфель!
(фр. Я же предлагал тебе портфель министра!)
Симон не шелохнулся.
Тот же силуэт, та же нога, что болтается в воздухе.
Только взгляд стал более спокойным, холодным.
— Я не мог быть с немцами, — сказал тихо. — Я еще с шестнадцатого года говорил: они проиграют. Я видел их в работе.
Курил, не торопясь, будто объяснял ребенку.
– Ты этого не слышал. А теперь мы будем пить этот союз десять лет, если хватит страны.
Скоропадский смотрел прямо перед собой, не моргая.
Сжал кулак, но ничего не сказал.
Пальцы побелели, ногти вонзились в ладонь.
Он хотел ответить, но вместо слов только короткое, хриплое дыхание.
Симон видел это. И на мгновение остановился — как охотник, чувствующий добычу.
Затем медленно выпустил дым в сторону.
– Вот видишь, Павел, – тихо, без улыбки. – И все равно не понял.
V-IV. ИНТИМ
Скоропадский вдруг вздрогнул, начал ерзать на сиденье.
Симон это заметил.
Голос прорезал тишину, как трещина в стекле:
— А ты… ты же просто извращенец!
Ты... Ты спишь и с женщинами, и с мужчинами!
(нем. Ты е**ся [аналог англ. глагол. f*ck] и с женщинами, и с мужчинами!)
Луна отбилась от стен, и стало слышно, как оседает пыль.
Симон не шелохнулся. Потом коротко, почти неслышно хмыкнул.
И разразился смехом. Глубоким, подлинным, от пуза.
Дым клубами поднялся вверх, закрыл лицо.
Смех раскатился по комнате – не злой, не истерический, просто искренний.
Он хватал воздух, вытирая глаза, еще посмеивался сквозь зубы.
Вдруг обрыв.
Тишина.
Он наклонился немного вперед, спокойно, ровно посмотрел Павлу прямо в глаза.
— Допустим, так.
(фр. Пусть так).
Так это недостаток или преимущество?
Гетман замер, взгляд метнулся в сторону.
Не нашел, куда бежать.
Только втянул воздух и отвел глаза.
Перегнул?
Проиграл?
Симон откинулся назад, на спинку дивана, затянулся снова, медленно, с удовольствием.
Улыбка возвращалась, уже без веселья, холодная, как лезвие.
— Думаешь, я не знаю, почему ты тогда меня бросил в камеру для криминалов? — сказал ровно, словно вспоминал.
— Ты мстил.
Подло. По-крысиному. Безоружному человеку. Напомнить тебе, что я сам сдался?
Сидел без статьи?
Но меня и в камере боялись.
Били по спине. Больно.
Но в масках.
Чтобы не дай Бог, я кого-то не запомнил.
Он выпустил дым и посмотрел прямо в лицо Павлу.
(Пауза.)
– Мне рассказали… как ты смотрел на Максима.
(Игриво).
– Что ты за веселые картинки видел, fantasmeur (фантазер)?
Так скажите мне... он вас поддержал?
(нем. Ну признайся, у тебя же тогда стоял?)
(Симон снова переключился в серьезный тон).
– Ты же Максима своим глупым взглядом унижал.
Он твой лучший дипломат.
Был.
(Снова в шутку)
- Так расскажешь мне, я хоть знать буду, что я умею делать в постели?
Симон посмотрел на Павла серьезно, будто действительно ожидал описание этой парной акробатики.
У Гетмана побледнело лицо, он надеялся на его видение никто не понял.
Открыл рот, глотнул воздух, но слова не складывались.
Сжал кулаки, попытался вернуть себе тон власти:
— Лучше б ты следил, как твой шер ами Винниченко…
Он позволил большевикам изнасиловать его!
(шер ами – милый друг, фр.
нем. Отдался большевикам!)
— выплюнул наконец, с прижимом, будто швырял грязь.
Симон опустил руку, смахнул пепел на пол.
Глаза потемнели, но голос остался спокойным.
– О, да я вижу! Все еще умеешь кусаться.
V-V. ОТКАТ
Петлюра прижал сигарету о подставку. Поднялся.
Хватит.
Надо заканчивать этот цирк.
Ставь у окна.
Выпрямил спину, хотя она до сих пор болела от избиения. Под одеждой синяков не видно.
Голос изменился: стало ясно, тихо и холодно, как приказ.
– Теперь серьезно, – сказал он. – Твои дни заканчиваются. Как хочешь, чтобы завтра Киев не горел — не сопротивляйся. Позволь этот съезд. Пусть люди сами переизберут власть.
(Пауза).
- А по Володе: знаешь что-то такое, чего я не слышал - выкладывай.
— на этих словах Симон вплотную приблизился к гетману. Смотрел сверху вниз. Глаза в глаза.
Был настолько близко, что Гетман должен был почувствовать тюремный запах, окутывающий его одежду и тело.
Скоропадский был занят новым мнением. Та двойственность, о которой говорил Симон, оказалась не слабостью, а силой. Гибкость.
Адаптивность.
Пробежала короткая пауза.
Оба знали: стоят на грани.
Симон посмотрел тихо:
– Я тебя выпущу. Со всеми кладами. Не лей лишнюю кровь. Пожалей своих ребят.
Ребят…
Скоропадский поднял голову, у него оказался готовый жест – но слова вырвались сами, как последний вызов:
— Петлюра, ты опоздал. Завтра я подпишу закон про автокефалию украинской церкви.
— А потом, днем позже, оглашу союз с россией. С Красновым. И новый кабинет.
Симон не дрогнул.
Это не было новостью.
Он положил руку на спинку кресла, где сидел Павел, еще раз посмотрел на гетмана и сжал губы, как человек, фиксирующий факт.
— Alea iacta est, (лат. жребий брошено), — коротко ответил он.
У стола что-то шуршало на протяжении — тот же лист, засохший, с пятном чернил.
Симон остановился на мгновение, посмотрел вниз.
Миском сапога подтянул бумагу к себе.
Потом – медленно, вкусно, грязно – наступил.
Черный сапог совершил два проворота на бумаге.
Темный отпечаток по буквам.
Павел заклял. Не двигался.
Это он сам не поднял, не выбросил, не переписал.
Как-то решится.
Просто застыл в той же позе, глядя куда-то через Симона.
– Значит, все, – сказал Симон почти беззвучно.
И только после этого вышел.
******
В коридоре пахло металлом и смазкой. Вероятно, чистили скрытое оружие.
Оля стояла у выхода без сумки. Шляпка. Пальто. Пустые руки. Тонкие перчатки.
Шагнула навстречу — молча, без слов, поцеловала его просто, коротко. Она только за этот день дважды с ним простилась. А что говорить за эти недели?
Он обнял ее, вдохнул запах города.
Поцеловал в ответ. Поправил волосы. Выровнял ей воротник.
Голос спокоен, ровный, как отчет:
– Я уезжаю. К Володе.
Оля ничего не сказала.
Глотнула воздух и слегка кивнула.
Он вышел в
