Нерасказанное - Ritter Ka

Контрнаратив запущено.

Завтра будет готова история: «Петлюра старуху мордует».

Послезавтра — новая версия: «Баба сама визжит, потому что глупа. Мужик разберется».

А через неделю из Печерской тюрьмы вылезет новенький сюжет. С подробностями, улыбками, матерными словами, преувеличениями, позами и анекдотами.

Сплетня станет главным оружием.

IV. Новая жизнь (Москва, 1908–1911)

Оли 23-26

Саймон 29-32

IV-I. ПОД ОДНОЙ КРЫШЕЙ

Оле было двадцать три, и в первый раз она жила с мужем.

К тому же сами общежития, тесные квартиры с подругами. А теперь одна комната на двоих. С грубой и умывальником.

Москва дала Оле университет и работу репетитором. Платили немного, но хватало на книги, бумагу, хлеб. Все остальное на Симоне. Он тянул две работы: бухгалтерия и страховая контора. Приходил истощенный, но не жаловался.

Ради жизни с женщиной он отказался от руководящих должностей, издательств, денег. Ибо мужчина без семьи неполноценный. В его случае такой женщины, которая приняла бы его со всеми потрохами, больше не будет. Ради нее выучил польский.

Стол, узкая кровать, две лампы. Газета вместо скатерти, вешалка, комод вместо шкафа. Вечером она грела чайник на общей кухне и сидела с конспектами.

Он получал счета, что-то подсчитывал, откладывал и смотрел на нее.

Оле было странно, как он умел все равно ловко писать обеими руками. Свободно. Когда какой хотел.

Партия была где-то далеко, но появилось украинское землячество в столице жандармов.

Но в этих четырех стенах он был ее.

Не романтическое приключение, а простая совместная жизнь. Дрова, холодные утренники, его рубашки и носки.

Думала: "Может быть, так оно и должно быть. Не выставка чувств, а опора. Не блеск, а держаться вместе".

IV-II. Я ВСЕ СДЕЛАЛ

Однажды вечером Оля склонилась над конспектами. Симон снял очки, потер нос, выдохнул:

– Для Украины я уже все сделал. Теперь поживу как все.

Оля улыбнулась. А вдруг.

Книги, обучение, работа, ужины вдвоем. Иногда театр. Когда есть деньги.

Но нет: самообман.

Его снова будет тянуть: землячество, кружки, не дай бог, еще партия с социалистами. Он ведь не сможет. Здесь. В покое.

Положила ему руку на запястье.

– Для себя сделай. Albo chociaż dla mnie (Или хотя бы для меня).

Симон взглянул внимательно, будто впервые понял, что "все сделал" еще не значит "все начал".

IV-III. ПОХОДЕНЬКИ

Максим частенько приезжал в Москву. Оставался у них на ночь. Привозил подарки.

Оля тогда ложилась на их кровати, Максим с ней, и они всю ночь тарахтели. Смеялись. До сих пор были лучшими друзьями.

Симон же вытаскивал раскладушку и прижимал ее к стене. С Максимом все давно прошло.

В этих отношениях у Симона был другой уровень жизни, квартиры в Питере и Киеве. Должности. Сейчас темная цокольная комната, теснота, холод.

Оля смотрела на раскладушку. На своего мужа. Знала, что они и переживут.

Иногда Симон исчезал на вечер или ночь.

это могли быть земляческие встречи с обсуждениями и алкоголем.

Но кроме этого бывали еще мужские "походы", "гульки". Оля так и не выдумала, как это верно именовать.

Даже не знала, у кого еще такое бывает в семьях.

Никого постоянного у него не было. Разовые. Не женщины.

Симон держал слово, на юбке даже не смотрел. Считал себя верным.

Оля знала о каждом таком "походе".

После возвращений он сам показывал свою глупую логику: избегал входить в нее, потому что боялся – вдруг инфекция.

Как будто это видно снаружи.

Наивно. Детский. Но такова была его правда. И весь он.

В такие моменты их близость была иной, без вхождения, но Оля все равно была довольна, у них все получалось.

Для Симона Оля оставалась не главной женщиной.

Она была главным человеком.

IV-IV. ВОЛОДЯ-1910

Осень-1910

Для Оли было открытием: отшит ею в Киеве кавалер, Володя, вернулся в ее жизнь. Из-за Симона. Появлялся черным пятном слишком часто. Там, где нужно, и там, где совсем не нужно. В гости приходил. В шикарном костюме. С кучей денег. Иногда с какими-нибудь женщинами.

Знала, он холост. Не живет ни с кем. "Он очень одинок," - объяснил ей мужчина. Почему да, она не понимала.

Осенью 1910 года Симон получил от него письмо. Оля его не читала. После этого Симон исчез на двадцать дней "за границу". Да он сказал.

Когда вернулся, все шло нормально: брал Олю целиком, без опаски.

А еще отрубил раз и навсегда:

- Ольца, чтобы ты знала. С этим никогда ничего не было, нет и не будет.

Володя был не о том. Оля убедилась.

IV-V. ПОЛНОСТЬЮ

Осень-зима 1910/1911 г.

Неделя после возвращения.

У них уже все было. Несколько раз. По-прежнему: он выходил раньше времени, осторожно.

В тот вечер Оля принесла еду из кухни. В комнате на столе – грубая кухонная доска, вся в черных выжженных кругах. На ней закопчена чугунная сковорода с жареными яйцами и салом. Симон как раз резал ломти. И сыпал перец с мельницы.

– Давай будем вместе полностью.

Она сначала не поняла.

– Как to? (Как это?)

Он поставил кусок хлеба, посмотрел просто:

– Я не буду выходить.

Ее прошило. Слова казались простыми, но смысл был один: беременность, конец университета, деньги — дыра, одно сплошное выживание.

Она молчала два дня.

Искала ответ.

Ей двадцать пять, ему тридцать один, неизвестно что дальше, но сейчас они вместе.

И сказала коротко:

— Добрже. (Хорошо)

Где-то в глубине ее грызла мысль: эти двадцать дней за границей как-то здесь замешаны. Но она не спрашивала.

******

Середина октября в Москве. Снег первый, мокрый, липкий. По улице сверху звонит трамвай, словно колеса идут прямо по потолку. Комната цокольная, будто утоплена в грунт: окна почти на уровне земли, люди ходят буквально над их головами, но они закрыты от чужих глаз навесом.

Оля сидела на подоконнике, придвинув под себя подушку, чтобы не тянуло холодом. Кружка уже пуста. Эмалированная, со сколотым боком.

Симон только что вернулся. Пальто еще не снял, но остановился, смотрел на нее молча. Завис между словом и движением.

- Что замер, - Олю несло от страха, конечности бил холод, а между ног пылало.

Она целый день представляла, как это будет по-новому. Аж грудь заболела.

— Kurwa mać, myślałeś, что я uciekně? (Курва, ты думал, я убегу?)

Ибо мой муж хочет ребенка?

Она смотрела ему прямо в глаза.

— Другой бы кончил и сказал: забыл. А с тобой можно говорить.

Симон задержал взгляд и наконец сказал ровно:

– Так не делается. Я не хочу тебя потерять.

Оля молчала. Ей колени свело — страшно. Поставила ноги на поверхность. Он увидел. Подошел, положил ладонь. Икры ей дрожали. Теплые носки ни при чем, так сводило с ума.

Он отошел. Медленно снял пальто, повесил. Затем свитер. Остался в одних штанах и рубашке.

Стал перед ней, протянул руки и стал медленно гладить ее ноги. Внутренняя сторона бедер, под коленями. Лоскотно. Сироты шли по телу.

Постепенно она сама развела бедра. Расстегнула пуговицы на лифе.

Он придвинулся, дернул подушку, ее корпус уперся в него. Голова скрылась в ее груди, он зацеловал их, как только