Нерасказанное - Ritter Ka
Руки легли ей на спину поверх колючего теплого платья, крепко обняли.
И только тогда она перестала трястись.
– Можно? – прошептал он.
Она кивнула.
Теплые губы по коже изгнали ужас. На этот раз все было по-другому. Перед ней – ее муж. Без официальных бумаг. Но он был тем, кто держал ее жизнь. Никакого более близкого человека у него за всю жизнь не было. Они уже два с половиной года вместе.
Он стянул штаны, но оставил рубашку – в комнате было холодно. Оперся на подоконник, окрашенный в десятки слоев белого.
Ее накрыло сразу, с самого входа. Изредка такое бывало. Не в первый раз.
Когда долго ждать.
Она согнулась, прикусила губу, вцепилась в него руками и скрещенными ногами, волна прошла сквозь все тело еще до его первого движения.
Выдохнула долго, с самого нутра, будто наконец позволила себе упасть.
Схватила себя за голову.
Она оставалась в неге, расслаблена, открыта. А он шел дальше, словно произносил что-то невысказанное каждым движением. Это было иначе: не как всегда — путь, ведущий вглубь, до самой его сути.
И вдруг остановился. Замер, держа ее одной рукой, словно боялся потерять. Наклонился и поцеловал в лоб. Не губы, не шею, в лоб, как в самое святое место.
А потом отпустил себя. Схватился двумя руками за подоконник. И из него вырвалось то, что сдерживал с ней годами: целая часть его самого. Она видела это в лице – глаза зависли, чуб от пота поднялся, губы что-то шептали, Оля не поняла, что.
Из окна зажег трамвай. Оля посмотрела. Глаза Симона изменили цвет. С холодного синего на серую, как пыль.
Отдал себя полностью. Несколькими волнами. К остальным.
Оля такое впервые видела. Хотелось гладить его серые волосы и зацеловать.
Так и жили четыре месяца. Симон сильно изменился. Повторял, что он счастлив.
IV-VI. БЕРЕМЕННОСТЬ
Март 1911 г.
В марте Оля выдала: беременна. Врач подтвердил.
Думала о деньгах. Как дальше? С университетом все, разве еще до лета доходит. А что потом? Работа, жилье, хлеб.
Симон о другом: чтобы она выжила. Помнил. Володя: умер ребенок. Ефремов: жена потеряла и больше никогда не беременела.
Мать умерла в родах. А его родная сбросила несколько беременностей и похоронила двоих рожденных.
Он писал, редактировал, бегал на заседание. Зарабатывал мало, не мог бросить землячество.
Оля делала, сколько позволяло тело даже беременной.
Предложила. Будет мальчик – Максим. Девочка – Лариса (Леся). В честь того, без кого не было бы их семьи, и его первой любви.
Близость к беременности не прекратилась. Она желала. Повсюду. Постоянно. Когда не тошнило.
Он сначала пугался, а потом понял, без этого только хуже. Так и говорила: убью тебя, Симончик, если не способен здесь и сейчас.
Понял. Это его держит. Чтобы не сойти с ума и преодолеть страх.
Вместе они шли дальше.
Как будто две картонки на воде.
Она боялась нищеты, он могилы.
Балансируют на грани. Но не тонут.
ЭПИЛОГ. МОРОК
1 ноября 1918 г.
Киев, ул. Рейтарская, 37
Квартира М. Шаповала
Грубка чуть теплая.
Никита пришел быстро, даже пальто не снял. Глаза темные.
- Нет Симона в школе уже пару дней. Неизвестно ничего. – бросил с порога.
Оля застыла.
– Как знаешь?
– Есть один… сказал. — пробормотал Шаповал.
Она впилась взглядом: какой один?
Отмахнулся. Кто-то из немцев. Может любовник.
Сообщил и скрылся. В кухню.
Оля бледнеет. Села, как в воду.
– Господи… Не может быть.
На Никите лица нет. Симона могли убить по-тихому. Это не игра. Достал коньяк, хлюпнул.
Скло стукнуло.
– Это не немцы, – тихо сказал Шаповал, глядя в темноту окна. – Это он. Гетман. Я его тогда видел. Мстит. Но молиться ему на Петлюру надо.
Оля склонилась над стаканом, коснулась ободка губами.
Горечь и огонь в горле.
А в груди пустота.
> Д.ДОРОШЕНКО, Воспоминания:
Гетман обдумывал выпустить С.Петлюру и отправить заграницу "чтобы не усложнял ситуацию".
П. Скоропадского раздражал украинский язык С.П., который он называл "галичанской", "неприемлимой для местных малороссов".
[*Гетман укр. не говорил даже в первые годы эмиграции.]
> ПРИМЕЧАНИЕ. С.Петлюра мог говорить обоими вариантами тогдашнего укр.языка, надднепр. и т.н. галицкой. Легко переключался. Смешивал, адаптировал к ситуации и собеседнику.
## #33. Евгений
ПРОЛОГ. ТЫ СЛЕДУЮЩИЙ
28 февраля 1918 г.
Ирпень (бои за освобождение Киева)
Вагон качался на стыках.
Товарный. Холоден. Деревянный.
Под ними несколько шинелей, притрушенные опилками. Чтобы потеплее.
Запах железа смешивался с потом и водкой.
Воздух влажный, весенний.
Сено повсюду: и перина, и ковер, и одеяло.
Евгений и Симон сидели спиной к деревянной стене со щелью. Две пары высоких сапог пятно. Задувало.
Кутаться. И греться изнутри.
Фляга ходила как трофей.
Блики мигали в руках. Евгений пил, морщился, вытирал губы рукавом.
Симон проглатывал медленно, как лекарство. Поднимал руку, выныривали багровые четки. Черный ониксовый крестик.
– Я вхожу в Киев, – Евгений захлебывался счастьем. — Мы убили москалей, Симон. Киев наш!
– Всегда наш, – уточнил тот.
Евгений смеялся, но в глазах стояла усталость.
С крыши сыпали опилки, в углу шмыгнула мышь.
Постучало, колеса играли какую-то свою мелодию.
Симон подвинулся поближе.
Сел боком к стене.
Выпрямил ноги под колени Евгению,
коснулся сапогом его штанины.
- Теплее будет, - сказал буднично.
— От тебя воняет водкой. - пробормотал Евгений.
– Honor et gloria. (лат. честью и славой), – издал Симон.
Они засмеялись.
Фляга снова пошла по кругу.
Воцарилась тишина.
Евгений немного шатался, взгляд плыл.
Симон взглянул сбоку, наклонился поближе.
- Евгений. Ты следующий.
Евгений не понял.
– Куда?
Симон тише:
– Просто запомни. Ты. Следующий.
Как к ребенку, который должен запомнить молитву. Без пафоса.
Евгений кивнул.
Водка била жаром. Вагон подпрыгнул. Евгений потерял равновесие и упал в сторону. На руки Симону.
Тот удержал.
Одной рукой держал, другую вытащил.
— Жолнер, у тебя ключи от будущего.
Евгений вздохнул.
Симон перебирал его волосы.
Прядь за прядью.
Как малышу перед сном.
Киточка от четок щекотала Евгению щеку.
- Tu es frater meus (лат. ты мой брат). – сказал Симон. - Меньшенький. С усами. В стрелковой форме.
Евгений выдохнул и заснул.
Колеса стучали, вагон дышал.
Сено шло волнами, как море.
I. ЕВГЕН
Стрельство, осень 1918 г.
1-1. КОМАНДАНТ
Сентябрь-октябрь 1918г
Белая Церковь
Бараки рядом Горбатого моста (р-н Вокзала)
Наконец-то место. Свое.
Целый лагерь. Крыша, кухня, госпиталь.
Их выперли за Киев. Чтобы не портили настроение Светлейшему. Да и слушать их галицкий говор русским ушам было невыносимо.
Киев наполнила бегущая российская офицерня. А украинцы должны были подвинуться.
В Белую Церковь.
Но лучше, чем ничего.
Утром туман.
Бараки возле Горбатого моста.
Тянуло дымом и горящим хлебом.
Евгений ходил между рядами. Его узнавали, салютовали. Он главный. Все это знали.
Первые недели были адом. Не хватало всего: оружия, сапог, бинтов, котлов, матрасов.
Каждый штык приходилось выбивать.
Каждый мешок муки выпрашивать.
Евгений ездил в Киев через день. Унижался.
Военный министр, адъютанты, секретари, справки, печати.
Приходите завтра.
Раз даже арестовали. Запыленный, шрам на щеке. Подумали, террорист.
Три часа в камере.
Извинились.
Спросили чего хочет.
— штыков. Для своих.
Да.
Шли дни.
Шестое утра: ранняя сурьма.
А дальше:
Упражнения в одиночку. Двигатели.
Упражнения в чате. Чистка оружия.
Вечернее пение, библиотека с книгами, сам собирал.
По вечерам политические дискуссии.
Армия принимала форму.
В октябре приехали немцы. Генерал Лигнау. Инспекция.
Евгений стоял
