Умница - Хелена Эклин
– Стелла, милая? – шепчу я.
– Я спала, – отвечает она сонным голоском.
– Да, сейчас еще ночь. Но просто взгляни на меня, хоть ненадолго.
Ее глаза открываются и находят мои. Раз, два, три. Я медленно считаю. Пожалуйста, пусть этот взгляд станет нашим объятием.
– Кря-кря, жую я сено втихаря, – говорю я, чувствуя, как голос предательски дрожит.
– Кукареку, – отвечает она, – я кенгуру.
Мое сердце готово выскочить из груди. Это она. Моя дочь. Стелла не отводит взгляда.
– Мамочка, а почему ты не спишь? – спрашивает она. – Никак не получается? – Она глубоко вздыхает, будто расстается с чем-то очень ценным. – Если хочешь, можешь взять мою книжку про авиацию.
Я сжимаю кулаки изо всех сил, чтобы не задушить ее в объятиях.
Три месяца спустя
41
– Кто-нибудь хочет еще супа? – спрашиваю я Ирину и Стеллу. Я сварила его из крапивы, которую собрала вместе с дочерью, пока Ирина была дома с Луной.
Ирина молча протягивает тарелку, но Стелла отказывается:
– Я наелась. – Она съела совсем немного, но, по крайней мере, мне не пришлось разделять еду на ингредиенты. Уже прогресс. – А можно Луне попробовать?
– Еще рано, – отвечаю я.
– Они закрыть школу? – спрашивает Ирина.
Все вокруг говорят о грядущем карантине. Власти пытаются остановить распространение коронавируса.
– Ура! – радуется Стелла.
– Тогда, может, у меня наконец-то получится связать хотя бы один приличный носок. Да, Ирина? – Я легонько толкаю ее локтем. Мы давно уже смеемся над тем, до чего безнадежны мои попытки освоить вязание крючком.
На дворе март. Я сняла домик на побережье Девона. Каждый месяц Пит переводит мне деньги, их хватает на жизнь. Ирина присматривает за Луной, и у меня появляется время подумать, чего я хочу. Пока я не понимаю, что меня по-настоящему увлекает, но верю, что найду себе применение. Я снова начала готовить.
Раньше готовка не приносила мне радости. Стоило ли стараться, если Стелла все равно ничего не ела? Но, может, все наоборот? Может, она отказывалась от еды, потому что я готовила без души? Теперь я прислушиваюсь к собственным желаниям и наслаждаюсь кулинарным творчеством. И, что удивительно, Стелла теперь тоже ест с удовольствием.
Она ходит в местную деревенскую школу. Учительница говорит, что ей нужно поработать над почерком. На переменах Стелла читает книги, прячась от дежурных в кустах. Но меня это не расстраивает: если она предпочитает одиночество, если ей так комфортнее – пусть будет так. Она сильно изменилась, и я знаю, что со временем все придет. К тому же теперь у нее есть Луна.
– Я добавила черемшу в суп, – говорю я Ирине. – Как ты недавно меня научила. Вы же ее собирали, когда бежали из Азербайджана?
Ирина качает головой.
– Три дня мы есть только одуванчики.
– А где вы спали? – спрашиваю я.
– Тебе было страшно? – вмешивается Стелла.
– Я гулять с Бланка, ей три года. Я нести только свадебный платье. И часто Бланка. Нечего больше рассказывать. – Ирина скребет ложкой по дну тарелки.
Как-то я задумалась: а не преувеличивает ли она? Хижина в лесу, муж, запертый в печи, три дня пути через горы с ребенком на руках с одуванчиками вместо пищи. Но мы знакомы уже не первый день, и всякий раз она рассказывает свою историю одинаково, слово в слово. А если я пытаюсь выяснить больше, она мгновенно закрывается. Было это, потом то, а дальше – «нечего больше рассказывать». Видимо, так ей проще справляться с горем.
После ужина мы вяжем крючком, точнее, пытаемся это делать. Ирина учит нас обеих, но пока у нас получается так себе. Это успокаивает. Наши носки кривые и уродливые, зато теплые и долговечные.
– Твои петли слишком затянутый. Надо расслаблять руки.
– Зато этот носок будет вечным, – говорю я. – Посмотри, какой он плотный!
– Идеально для одноногий, – ворчит Ирина.
– Ты помнишь, как вязала раньше? – осторожно спрашиваю я Стеллу. Долгое время я боялась даже упоминать прошлое, когда она была Бланкой. Но теперь решаюсь об этом заговорить. Она снова Стелла, и ее рыжие волосы вновь пылают. – Носки – это непросто, да? – добавляю я, глядя, как она морщит лоб, возясь со спицами. – А ведь раньше ты вязала очень сложные салфетки.
Стелла пожимает плечами.
– Я не помню.
Я задавала ей и другие вопросы. Не скучает ли она по тушеной баранине, которую раньше так любила? Не хочет ли снова вести дневник? Ответ всегда один: «Я не помню».
Я спрашиваю не из праздного любопытства. Мне важно знать, помнит ли она то время, когда ее тело ей не принадлежало. Остались ли у нее вопросы, страхи? Но, похоже, ничего этого нет. Она искренне ничего не помнит. И я не давлю. Возможно, ее амнезия – это самозащита.
Когда Луна засыпает, мы пьем чай. У меня – чай с молоком, у Ирины – с вареньем, у Стеллы – молоко с вареньем.
– Недавно читала про Армению, – говорю я Ирине. – Там есть поговорка: «Чашка чая – залог сорокалетней дружбы».
Ирина фыркает.
– Где ты это читать? Я никогда такого не слышать.
Она захлебывается чаем, у нее начинают слезиться глаза, и мне приходится стучать ее по спине.
На следующий день мы берем жестяную банку с виноградными листьями, в которой лежит прах Бланки, и идем на пляж. Холодно, но Ирина вдруг останавливается и снимает ботинки. Без лишней стеснительности, почти буднично, она задирает юбку и стаскивает длинное термобелье.
– Ты что, собралась в воду? Ты с ума сошла, Ирина, замерзнешь! – кричу я.
Луна уютно устроилась у меня на груди в слинге. У нее никогда не было того сладкого аромата жимолости, но любовь к ней – иное, особое чувство – растет во мне с каждым днем. Ее глаза, полные любопытства, замечают каждую мелочь. Что за планы зреют в этой маленькой головке?
Я разуваюсь, снимаю носки и осторожно ступаю в воду. Волны щекочут пальцы ног, в воздухе чувствуется соленая свежесть. Ирина уже по щиколотку в воде. Она поворачивается к Стелле и протягивает ей руки.
К моему удивлению, Стелла тоже снимает ботинки и носки и идет к кромке воды. Раньше она боялась моря, но теперь страх остался в прошлом. Бланка ушла, а вместе с ней – и прежняя Стелла. На ее месте появляется кто-то новый. Все, что я считала «типично Стеллиным» или, напротив, «совершенно неподходящим для нее», больше не имеет смысла. Она давно переросла эти рамки. Теперь я должна позволить ей быть собой – раскрываться так, как она сама того захочет, день за днем.
Ветер хлещет нам в лица солеными брызгами. Чайки, всполошившись, взмывают в небо и кружат над нами.
– Бланка любила море? – кричу я Ирине.
Она улыбается.
– Мы не приезжать, но, наверное, да. Наверное, ей бы… ей бы понравилось.
Я поражена. Это первый раз, когда она говорит о своей дочери в прошедшем времени.
Стелла смотрит вдаль, туда, где море встречается с небом.
– Папа еще в Калифорнии?
Между нами и Питом – океан и целый континент. Эмми слышала, что он оставил Mycoship и вернулся в Сан-Франциско. Теперь он снова работает с матерью в их компании CannaGauge, производящей лабораторное оборудование. Не знаю, что он рассказывает о случившемся, – возможно, придумал легенду, где он герой, воюющий на стороне добра. А может, тот миг, когда он увидел Бланку, – если это действительно случилось – хоть что-то да изменил в нем.
– Ты скучаешь по нему? – спрашиваю я у Стеллы. Мне все еще больно думать, какой ценой нам пришлось избавляться от Бланки. Как бы там ни было, Пит – ее отец.
Стелла мотает головой.
– Не волнуйся, мамочка. Мне хорошо с тобой, Луной и Ириной.
Она говорит это так жизнерадостно, что сложно не признать: ей и правда легче без Пита.
