Нерасказанное - Ritter Ka
Леся Украинка, Нечуй-Левицкий, Саксаганский, профессора, студенты с искрой в глазах. Литературные вечера у Ефремова и его жены Ониси — там, среди кофе и дискуссий, она стала чувствовать, что в Киеве ее мир шире, чем представляла.
И снова случился Володя.
Он подошел, с едва свысокой улыбкой, и бросил:
– Я уже известный писатель, между прочим.
Оля посмотрела на него поверх очков.
— Очень рада за Вас, Владимир.
А о себе подумала: «Ага, известен, как бык на ярмарке». Это было верно. Чего только не рассказывали девушки о его выходках. Оле влезть в это было неинтересно.
С Максимом у них сложилась подлинная интеллектуальная дружба.
Не о кровати. Он был женат. Правда, Оля никогда не видела его жену: та жила где-то за границей, и Максим только иногда туда ездил.
Жил на три дома: в Киеве, в Питере и где-то в Европе, изредка.
Но она всегда чувствовала, что он не одинок. Кто есть. Оля не расспрашивала.
Их связь была другой. Духовный, идейный. Она могла оставаться у него дома в Киеве, даже когда его не было в городе: разбрасывать книги, пить и есть… Валяться в ванне. Но с ним было лучше: спорить до ночи, ходить без одежды, бросаться чем-нибудь друг в друга. Но кровати не было.
Они обсуждали идеи, политику, общественные перемены. Максим ценил ее мнение и доверял. Иногда открывал секреты, которые держал при себе годами.
Однажды вечером он признался: был у Ларисы (Леси Украинки) первым мужчиной. Как и она у него первой женщиной.
Оля слушала, молча держа чашку. Она почувствовала, что он действительно отдал ей что-нибудь важное. Ибо кроме нее он того никому не афишировал.
Однажды Максим заговорил о парне.
- Двадцать девять лет. В Санкт-Петербурге. В альманахе руководит редакцией. Я его в свет вывел, — сказал он так, будто хвалил племянника.
Потом добавил, совсем просто:
– Мы с ним живем. Уже четыре года.
Звучало оно как семейное. Как в деревне: «все вместе, хозяйство ведем».
- С парня будут люди, - подытожил Максим, как староста мог бы говорить о парне на издании. – Если, Олюня, ты согласна, я вас познакомлю.
Это действительно походило на сватовство. Только в киевском обрамлении: книги, альманахи, политика — но под тем же сельским углом. Вышитого полотенца на шее и кромки на поясе не хватало в кучу.
Олюне даже ощутил запах ее деревни под Прилуками. С чесноком и тертым ступкой маком в дымящейся макитре.
Не отказала.
Мысли Максима она верила, а в самой его интонации уже было что-то такое, от чего сердце колотилось быстрее.
УЖЕ СООТВЕТСТВУЕТ
*Уже засватана
1908 р.
Киев, Крещатик 15
Кафе "Семодени"
Киевская весна.
Цветут вишни.
Оля сидела в «Семадене» на Крещатике.
Шум, дым. Военные. Барышни.
Влюбленные пары.
Она нарядилась.
Тонкий плащ, платье, туфли с блеском, шляпка, немного сползавшая набок. Она медленно пила кофе, слушая шум улицы сквозь открытую дверь.
И вдруг в кафе вошел Максим.
Высокое. Тонкий. В клетчатом костюме и шляпе. С тростью.
Как всегда, с улыбкой, которая могла разогнать всякую усталость.
Рядом шел молодой человек. Уж не юноша, но еще не совсем зрелый мужчина. Выглядел меньше, чем на 29. Рус. В песочном костюме. Что-то шептал Максиму на ухо, держался немного робко.
Максим сразу заметил Олю. Его улыбка разгорелась еще шире. Он бросился к ней, наклонился, обнял, засыпал поцелуями в щеки, снял шляпку, целовал в волосы, так искренне, что весь зал огляделся. Оля почувствовала его типичный запах. Кофе и табак.
А потом молодой человек, будто ждал своей очереди, из-за спины вытащил букет. И еще бонбоньерку. Подал оба подарка вместе: неловко, с жестом, в котором было что-то отработанное. Но искреннее.
Расплакался. Пригладил рукой волосы.
Оля смутилась. Улыбнулась, чтобы скрыть, как ей стало не по себе.
— Курва мать, Максим… Что это такое? - почти вслух.
– Это Симон, – ответил Максим. Сказал так, будто делал официальное представление. Как старший брат, ведущий жениха.
Эпилогена. Разлука укрепляет любовь.
*Разлука укрепляет любовь
Август. 1918 г.
Константиновская военная школа.
Печерск.
Б-р Леси Украинки, 25
Теперь Лицей Богуна.
Помпезное здание. Башни и колонны. Для Симона тюрьма.
Иронически. В свои 53 дня на посту министра он здесь открывал украинскую военную школу. Выступал перед юношами. А сейчас заключенный.
Среди немцев.
Оля пустили на третий день.
Стража ее внимательно осмотрела: а вдруг притащила оружие. Или взрывчатку.
Но нет.
Молодая, чистоплотная, в светлом платье. Миловидная, кроткая в разговоре. Улыбается, отвечает на немецком.
Ей отдали честь.
Сумку проверили.
Ничего лишнего. Хлеб, творог, яблоки.
Кувшин с водой.
Сигареты.
“Чисто”.
Камера Симона – это кабинет.
Письменный стол, диван.
Книжные шкафы. Полные литературы.
Умывальник и туалет.
Газеты можно, но с опозданием. Разрешено выходить во двор с часовым, гулять, может читать и писать.
Статьи о Франко, о Шевченко пропускают.
Цензура.
Имеет свободное время. Давно такого не было.
Начал переводить.
Учебники по военному делу. Немецким и французским. На родной.
Весь стол в книгах.
Стосами.
Тетради. Листы.
Оля проходит со стражей.
Предупреждает.
– Я остаюсь на ночь. С моим мужем.
Часовой смотрит. На Симоне.
Он поднимает голову от писанины.
— Книги… жена… чего еще может желать мужчина для своего счастья?
(нем. Книги… женщина… Что еще нужно мужчине для счастья?)
Дверь за Олей закрывается.
Тишина.
> ПРИМЕЧАНИЕ. Вплоть до ноября Симон сидел здесь, на Печерске. Не в тюрьме. Никаких обвинений ему предъявлено не было.
> ПРИМЕЧАНИЕ. К украинизации школы, которую провел С.Петлюра, здесь готовятся российские офицеры. Белую гвардию.
Особо примечательно, что эту школу с отличием окончил Антон Деникин.
Также среди выпускников украинцев:
Евгений Маланюк. Поэт.
## #31. Любовь
ВВЕДЕНИЕ. ПЛАТОНИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ
28 июля 1918 г.
Лукьяновская тюрьма
Владеет тридцать восемь.
День рождения в тюрьме. Сырость, нары, копоть и зловонный пот.
Камера на четырех.
Уставился в потолок.
Страдал за идею. Мученик революции.
Обдумывал: выйдет, отомстит.
Получат, падали, по достоинству.
Единственное напрягало.
Каждую ночь после яхты тот же сон.
О НЕМ.
******
Первый день весны.
Человеческое месиво под Золотой Софией. Сине-желтые коругвы.
Симон шел медленно. Люди расступались, как перед идолом.
Кто молился.
Черная бархатная куртка.
Однобортна.
Стоящий жесткий воротник с галуном: не склонишься ни перед кем.
Плечи, талия, тонкое состояние – все в черном бархате.
Короткие фалды от пояса до бедра.
Укладываются. Ритмом.
Тугие белые брюки.
Дыхание ветра – бедра открываются. Утешается — не видно.
Черные узкие сапоги.
Высокие.
Гибкие.
Идеально чистые.
Каждый шаг вгоняет иглу в Володино естество. Коле.
Грудь. Живот.
Ниже.
Золотые запонки пробивают манжеты.
Хаотический блеск в диком крике весеннего солнца.
От всякого движения локтем.
Вспышка.
Исчезли.
И снова.
Золотой хвост искр в глаза.
Белая лошадь.
Трудный, как мрамор.
Бил копытом в булыжную мостовую — вибрация шла Володею.
Симон резал толпу.
Не смотрел ни на кого.
И Володя вдруг уже здесь.
У лошади.
Толпа исчезла.
Правая рука Симона покрыла уздечку.
Левая пошла по холке.
Спокойно. Нежно.
Володя видел снизу.
Черная кожа перчатки на белом меху.
Контраст как лезвие.
Рука еще скользила.
Тепло. Прикосновение. Баловство.
Но полно.
Хватит.
Прыжок. Нога резко в стремени.
Корпус вверх.
Симон напрягается.
Толкает себя. Усилие.
Порывисто подтягивается.
Садится.
Белый треугольник бедер втыкается в черное седло.
Лошадь под мужским телом дергается, круп вздрагивает.
На мгновение всадник неподвижный, словно влитый.
Фиксация по бокам.
А потом толчок вперед.
Еще один назад.
Движения короткие, резкие, словно испытывает силу. Каждый ударяет болью: нутро скрежещет, отдает в живот и поперек.
Черная полированная
