Последний Туарег - Альберто Васкес-Фигероа
В столь критический момент суровый военный отреагировал неожиданно: он выхватил сигару изо рта, чтобы глубоко затянуться, выдохнуть с облегчением и вернуть её, пробормотав:
– Три года удерживался от соблазна, чтобы в итоге поддаться! – Затем он повернулся к туарегу и спросил: – Каковы шансы их освободить? И, пожалуйста, будьте откровенны.
– Никаких. Но всё же больше, чем если мы объявим, что Сад аль-Мани мёртв.
– До сих пор не понимаю, почему у меня эта глупая привычка требовать откровенности, зная, что ответ мне не понравится, – проворчал всё более удручённый десантник. – Что вам стоило сказать мне благородную ложь?
– «Благородные лжи требуют благосклонных ушей…» – напомнил ему туарег. – Мы дошли до точки невозврата, и вопрос лишь в том, примете ли вы это или откажетесь.
– Ладно! – смирился подавленный военный. – Заранее принимаю провал и даю вам три дня, потому что на четвёртый я отправлюсь со своими людьми в Эль-Салеб. Если мне не удастся спасти заложников, я хотя бы заберу их тела. – Он снова выхватил сигару у пилота, затянулся, чтобы унять охвативший его гнев, и добавил неоспоримым тоном: – Но я не допущу, чтобы им отрезали головы и выложили фотографии в соцсети для потехи садистов и извращенцев. Короче говоря: либо все живы, либо все мертвы.
Туарег признал, что, хотя это было далеко не идеальное решение, оно, по крайней мере, предлагало возможность отплатить виновной кровью за кровь невинных. Но в тот момент даже этого минимального утешения у него не было, поскольку грудь всё сильнее болела, а кровь он сплёвывал всё чаще.
До захода солнца оставалось ещё два часа, следы на песке выдавали его позицию, и самый неопытный стрелок мог бы сбить его с вершины любой из окружающих дюн.
Он в отчаянии обратился за помощью к ночи, но та не услышала его, потому что ни ночь, ни день никогда никого не слушали, ограничиваясь тем, что приходили в своё время. Поэтому, несмотря на то, что его планом не было начинать путь, пока звёзды не укажут дорогу, он решил, что в его нынешнем состоянии ему потребуется много времени, чтобы добраться до Эль-Салеба.
Как только жара начала спадать, он поднялся, издав громкий стон, о котором тут же пожалел, ведь у него не было права жаловаться. Он был туарегом, находился там, где должен был быть, и, если умрёт, то умрёт там, где должны умирать представители его рода.
Последним туарегом будет тот, чьи кости высохнут под солнцем пустыни, когда он будет пытаться сделать что-то на благо других; все остальные – просто люди, скрывающиеся за вуалью.
Это были двое мужчин, двое бедуинов, которые в темноте мало чем отличались от любого другого человека, будь он бедуином или нет, за исключением властного и почти презрительного тона одного из них. Тот, даже не поздоровавшись, что само по себе являлось серьёзным оскорблением, приказал:
– Соберите, что сможете, особенно воду, и в путь.
Они безропотно подчинились, ведь за это им и платили, и через несколько минут пятеро людей напоминали вьючных животных, за которыми следовало ещё одно животное. Несмотря на то что его нагрузили как осла, он не осмеливался протестовать, словно понимал, что в противном случае его бросят на растерзание гиенам.
Они двигались быстрым шагом почти два часа и, наконец, спустились по пологому склону вглубь карьера, вход в который был так искусно замаскирован, что днём никто бы не смог его обнаружить, даже пройдя на расстоянии менее десяти метров.
Те, кто привёл их туда, разрешили войти, открыв и закрыв плотную занавеску. Только тогда они смогли увидеть, что потолок был очень высоким, но помещение гораздо меньше того, что они оставили позади. Его освещали всего две масляные лампы.
В конце помещения виднелись фигуры шестерых перепуганных пленников, прикованных к стене. Напротив них сидел угрюмый юноша с автоматом и патронташем, полным гранат. По его вызывающему и презрительному взгляду было ясно, что, несмотря на то, что место пропахло мёртвыми собаками и едва было пригодно для дыхания, он чувствовал себя очень комфортно и глубоко гордился собой, а также своей миссией.
Оставив на полу всё, что они принесли, и получив приказ вернуться на следующую ночь, Омар аль-Кебир, Юсуф и мавританец поспешили уйти тем же путём, каким пришли. Теперь первым бежал осёл, который, судя по всему, спешил укрыться в глубокой галерее, где чувствовал себя намного безопаснее.
При входе на территорию раскопок мавританец, которому явно совсем не понравилось увиденное, но при этом не было никакого желания вступать в разговор, объявил, что собирается спать. Омар аль-Кебир выждал пару минут, прежде чем решился спросить:
– Что ты думаешь…?
– Французы никогда не отпустят Сад аль-Мани, то есть этим бедолагам отрубят головы.
– Ты видел радио…?
– У нас было такое же в Триполи.
– С этим аппаратом они могут связаться с любым уголком мира, если установят антенну на вершине дюны. Здесь оно не сработает.
Долгое время они молча наблюдали за мерцающими огнями коммерческого самолета, летящего на большой высоте, а когда он исчез, Юсуф произнес:
– Ненавижу фанатиков, но еще больше ненавижу похитителей.
– Они хорошо платят.
– Но платят только тогда, когда все идет по плану. А тут все катится к черту, потому что этот чертов мальчишка только и мечтает попасть в рай, унеся с собой на тот свет нескольких неверных.
– Говорят, что какой-то суданский имам обещает пять девственниц за каждого "казненного неверного во имя джихада".
– Пять девственниц за жизнь неверного…? – притворно удивился другой. – Не знал, что на гурий устроили скидки.
– Проблема в том, что пять девственниц остаются девственницами всего пять дней, а то и меньше, если поторопиться, – отметил с полным здравым смыслом и таким же отсутствием уважения Омар аль-Кебир. – И если они девственницы, то слишком молоды, а это неприятно, потому что у меня нет духа педофила, – решительно добавил он и заключил, совершенно убежденный в своих доводах: – Где римская проститутка, которая умеет хорошо делать "помпино", пусть убираются все гурии рая.
– Что такое "помпино"?
– Минет, только на элегантном итальянском.
– Ты точно многому научился в Риме… – признал с восхищением его бывший помощник. – Я не берусь судить, ведь я никогда не был ни с гуриями, ни с римскими проститутками, но подозреваю, что этот сумасшедший юнец так не думает, и я не хочу оказаться втянутым в этот беспорядок. То, что мы сделали с сеннауди, забудется, потому что, в конце концов, они были местными. А вот участие в казни полдюжины европейцев – совсем другое дело.
– И что мы
