Кульбиты - Валери Тонг Куонг

– Если не собираешься делать этого для себя, – добавляет Джона, словно догадавшись о том, что творится у нее в душе, – сделай для него.

– И для тебя, – отвечает она.

– И для меня, – соглашается он.

Зрители беснуются. Организаторы требуют тишины, Лени закрывает глаза, она не хочет видеть соперниц, не хочет знать, что у них за программа и как они с ней справляются, она погружается в себя, запирается в подземелье, куда никому нет хода, слегка сгибает ноги, держит прямо спину, вытягивает руки, выпрямляется – несколько ритуальных движений, и она больше не привязана к времени и пространству, все, что ее окружает, отодвинуто на край сознания – голос в микрофоне, аплодисменты зрителей, крики тренеров, – она парит, пока Джона не хлопает ее по плечу:

– Лени, твой выход, пора!

Лени Бауэр расправляет грудь, делает глубокий вдох, делает шаг вперед, и для нее тут же наступает тишина, она – сила и восторг, мощь и тайна, все затаили дыхание, она взлетает все выше, прыгает и подскакивает, нереальная и потрясающая, десять секунд – десять секунд, во время которых она прикасается к самой сути жизни, растворяется в ней, десять полных чистой радости, прекрасных секунд, в бесконечности, до последнего сальто. Изящное приземление, ноги вместе, руки подняты, поклон судьям, и она поворачивается к зрителям, которые аплодируют ей, к отцу, который вытирает слезы, направляется к Джоне, он ждет у края дорожки.

– Ты ее заслужила, – говорит он, – эта медаль твоя, чемпионка, ты была грандиозна, невероятна.

Он обнимает ее, но она не обнимает его в ответ, ее сердце замерло – между двумя трибунами, у дверей, ведущих в холл, она видит фигуру, мираж, галлюцинацию, а может, это безумие, – но она узнаёт лицо, которое так часто целовала, каким маленьким оно кажется отсюда, из центра зала.

– Отпусти, Джона, оставь меня!

Она вырывается из его объятий, зрители продолжают аплодировать, поднимают волну на трибунах, Джона ничего не понимает.

– Лени, давай сядем, – говорит он, – жюри сейчас выставит оценки.

Но Лени не слушает его, она бежит.

Все

Она расталкивает локтями людей, собравшихся у трибун, – зрители хотят ее поздравить. Мчится мимо раздевалок, выбегает в огромный зал, освещенный десятками неоновых ламп, гимнастки группами стоят у буфетных столов. Смотрит направо, налево, пытается успокоить сердце, унять тревогу.

С трибуны Эдди видит свою дочь – кажется, она бежит к раздевалкам. Ее лицо напряжено, наверное, она плохо себя чувствует, неужели он ее заразил, или это из-за того, сколько сил ей пришлось потратить, чтобы судьи и зрители увидели эти ослепительные десять секунд. Он знает, иногда после интенсивных тренировок ее тошнит. Он думает, идти за ней или нет, и решает не идти – она вернется, чтобы получить медаль. На площадке устанавливают пьедестал, и никто, кажется, не замечает ее отсутствия. Джона разговаривает с президентом федерации, пожимает ей руку. Это особенный день, золото на национальном чемпионате, итог и новое начало, он гладит медальон в кармане, кто-то из организаторов окликает его: где же наша чемпионка? Джона смотрит на трибуну. Он уже сто раз видел, как Лени после своего блистательного выступления взлетает на трибуну, но Эдди стоит один, приложив правую руку козырьком ко лбу. Пьедестал установлен, протокол должен быть соблюден. Еще одна категория среди женщин, затем мужчины, Джона чувствует раздражение, спешит к раздевалке, стучит, спрашивает гимнасток, которые готовятся к выступлению. Лени никто не видел. В приоткрытую дверь он видит ее куртку, висящую на крючке, под ней на скамье – ее сумка с логотипом клуба. Он возвращается на площадку – может быть, они разминулись, но и там ее нет. Раздражение сменяется недоумением. Президент федерации объявляет о начале церемонии награждения. Джона вынужден извиниться за отсутствие Лени: говорит, что она внезапно почувствовала недомогание. Президент в недоумении, но сохраняет спокойствие, берет микрофон и хорошо поставленным голосом сообщает:

– Лени Бауэр не сможет лично получить медаль, проблемы со здоровьем, пожелаем ей скорейшего выздоровления.

Аплодисменты и разочарованные возгласы заглушают ее слова. Она подает знак помощнику, звучит сигнальная сирена.

– Время серебра! – восклицает она.

Вот и все, для Лени все кончено, думает Джона. Он больше не испытает тех переживаний и той радости, которые чувствуешь, когда твоя ученица с гордо поднятой головой получает награду. Он не знает, чего в нем сейчас больше – злости или беспокойства. За спиной у него кто-то стоит, он оборачивается – это Эдди, он хочет знать, где его дочь.

– Она исчезла, – вынужден сказать Джона.

Лени снова видит ее у главного входа. И это не просто фигура – волосы собраны в конский хвост высоко на затылке, из-под слишком большого пальто видны красные брюки, которые были на ней в тот день. Ее мама жива. Мама. Ноги начинают подкашиваться, трудно дышать, фигура удаляется, она не может позволить ей исчезнуть, только не в этот раз, она бросается к двери – и сразу становится очень холодно, темнота окутывает купол и заливает окрестности, все вокруг подернуто снежной пеленой. Ее босые ноги погружаются в ледяную грязь, очертания предметов размыты, стоянка похожа на кладбище брошенных машин. Тело Лени движется все медленнее, борется с переохлаждением. Она издает крик – жалобный стон.

– Мама!

Это отобрало у нее последние силы. Она слабеет, ее губы горят, вокруг все серое и черное, и кажется, что голова сейчас лопнет, живот под синтетической тканью синего купальника сводит спазмами. Нужно двигаться, нужно вернуться в помещение, согреться, но руки и ноги онемели, ей трудно думать, на мгновение она закрывает глаза, как будто от этого в голове должно проясниться, и вдруг что-то тяжелое накрывает ее, и она чувствует знакомый запах, аромат амбры и кожи, она вздрагивает и уже знает – еще до того, как видит, она слышит, всей собой впитывает мягкий голос, шепчущий: «Не простудись».

Джона и Эдди сохраняют спокойствие, повторяется трагедия, которую они уже пережили, но на этот раз все должно кончиться иначе. Джона собрал свои вещи и вещи Лени, Эдди несет сумку дочери, они идут через холл, думая об одном и том же – о молчании Лени, о ее кротком смирении перед будущим.

– Она сломалась, – говорит Джона, – и теперь прячется где-то здесь – в туалете, под лестницей, – только так я могу это объяснить.

Эдди согласен с ним, как он мог не замечать очевидного: морально она была не готова. Он винит себя за то, что заставил ее участвовать в соревнованиях, никакое выступление, каким бы прекрасным оно ни было, не стоит страданий его дочери. Они направляются к главному входу.

– Рано или поздно она появится, – говорит Джона.

И тут Эдди замечает синий купальник:

– Вон она, – кричит он, – они там, снаружи, обе.

Джона делает шаг вперед и тоже их видит, всего в нескольких метрах, растворенных в тенях и в то же время различимых. Нора обнимает Лени, кутает в свое пальто. Эдди бежит:

– Нора! Нора!

Сердце вот-вот разорвется, он не знает, не понимает, действительно ли видит это, или ему только кажется, он замечает босые ноги Лени, посиневшие в снегу, синие, как ее купальник, подхватывает дочь на руки, прижимает к себе, смотрит на Нору, он еще не готов поверить в чудо, разрывается между необходимостью согреть Лени, отнести ее внутрь и паническим страхом, что Нора снова исчезнет, что это всего лишь странный сон, который лопнет, как мыльный пузырь, если он сдвинется хоть на миллиметр. Он поворачивается к Джоне, застывшему не от холода, а от потрясения – он перебрал все варианты, абсолютно все, кроме одного, кроме того, что мать, лучшая мать на свете, может просто уйти; она могла умереть, оказаться в коме, ее могли похитить, ранить, но убежать и оставить ребенка, повернуться к нему спиной, пусть даже все вокруг в руинах, пусть тебе страшно, – нет, этого она не могла.