Тайна Ненастного Перевала - Кэрол Гудмэн
«Это зеркало, – говорю себе я. – Ты стоишь напротив зеркала».
Но я не помню, чтобы в моей комнате было зеркало. Оглядываюсь и понимаю, что я на чердаке, стою напротив шкафа и смотрю на свое отражение в его дверце. А плащ… лишь одеяло, которым я накрылась с головой. Я ходила во сне – и не в первый раз.
Уснуть не получается еще долго. Доктор Хьюсак предупреждал, что если я снова начну ходить во сне, то сразу же надо обратиться за психиатрической помощью, но где я сейчас ее найду? Последний психиатр в Уайлдклиффе-на-Гудзоне давно сгорел вместе с башней.
Мне удается поспать всего несколько часов, а потом меня будит стук в дверь и грубоватый голос Летиции отрывисто сообщает, что уже «без пятнадцати восемь». Я рывком вскакиваю, брызгаю в лицо водой, надеваю вчерашнюю мятую одежду. Когда добираюсь до вершины лестницы, часы начинают бить, и я бегу вниз по ступенькам так быстро, что чуть не лечу головой вперед на мраморный пол холла.
– С вами все в порядке? – спрашивает Вероника, когда я занимаю место на стуле. – Вы довольно тяжело дышите.
– Д-да, – отвечаю я. – Просто проспала.
– Надеюсь, после вчерашней истории вас не мучили кошмары про Кровавую Бесс.
– О нет, – вру я. – Но могу представить, насколько пугающими они могли быть для ребенка, который вырос здесь. Думаю, это оказало на вас сильное влияние. – Замечаю, что на коленях она держит страницы, которые я напечатала, а ее пальцы водят по строкам, будто это шрифт Брайля. – Хотите, мы начнем с чтения первых страниц? – предлагаю я, вспомнив о той строке, что добавила. Осмелюсь ли я прочитать ее вслух?
Но Вероника качает головой.
– Не думаю, что это необходимо. Вчерашняя декламация вернула меня обратно в «пугающее детство», как вы его назвали. Думаю, с этого мы сегодня и начнем.
И снова она начинает говорить так, будто кто-то – или что-то – вошло в комнату.
«Доктор, как мы его называли, в моем детстве был призраком пострашнее, чем Кровавая Бесс. Моя мать умерла, когда я была ребенком, и когда я оказалась в том возрасте, чтобы что-то угадывать, поняла, что отец винил в ее смерти меня.
– У нее была слишком неустойчивая психика, беременность сломала ее, – услышала я как-то его слова и своим детским воображением представила, как моя мать пытается нести меня и падает под моей тяжестью. Няня, конечно, жаловалась, что я слишком тяжелая, когда я просила понести меня, а отец поднял меня на руки единственный раз. Тогда я забрела в прекрасную сиреневую комнату, которая принадлежала матери, а отец подхватил меня под мышки и вытащил в коридор с такой силой, что я испугалась, не выбросит ли он меня через перила, прямо на первый этаж холла.
– Доктор боготворил твою мать, – объяснила няня позже, утешая меня в нашей детской на чердаке. – Так что ему не нравится, когда кто-то заходит в ее комнату.
Но уже тогда я знала, что в том, как отец хранил память о моей матери, скрывается нечто большее – или меньшее – чем поклонение. Когда няня водила меня в свою церковь по воскресеньям, я видела там лики святых и Девы Марии с зажженными перед ними свечами, но в нашем доме не осталось ни единого изображения моей матери.
– Он их все уничтожил, – сказала няня. – Не мог вынести ни одного взгляда на ее лицо.
Моих фотографий тоже не было – потому что я выглядела в точности как моя мать, а видеть меня или наше сходство было для него слишком болезненным воспоминанием о том, чего он лишился. И все же по мере того, как я становилась старше, я часто чувствовала на себе его взгляд. Я могла просто сидеть в холле и играть в игрушки на мраморном полу, и тут по шее бежали мурашки. Подняв голову к уходящей вверх по спирали лестнице, я замечала отблеск света в его очках, всего на секунду, а потом он отодвигался. Отец ли наблюдал за мной, гадала я, или же призрак Кровавой Бесс, которая повесилась на башне?
После одного из таких случаев он послал за мной няню, велел привести в его кабинет. Я никогда не была в башне, так как мне было запрещено заходить туда, где он принимал своих пациентов. У подножия башни няня остановилась и посмотрела на винтовую лестницу, и в тени ее лицо казалось серым.
– Иди, – велела она, легонько подтолкнув меня. – Поднимайся, пока не останется больше ступенек, и постучи в дверь.
Когда я добралась до самого верха, то увидела, что дверь в его кабинет открыта, а он сам сидит за столом, скрытый тенью.
– Я вижу, что ты часто смотришь вверх, сюда, – сказал он. – Что ты хочешь увидеть?
„Тебя“, – могла бы сказать я, но это было бы не совсем правдой.
Я пожала плечами и почувствовала себя глупой – и тяжелой, будто ноги налились свинцом, как у взрослых девушек, которых я видела на лужайке, – после обязательных физических нагрузок они тоже еле шли. Я хотела доказать отцу, что я умнее тех пациенток, которые отнимали все его время.
– Я смотрю вверх, потому что чувствую, будто кто-то смотрит на меня, – объяснила я.
– И часто у тебя это ощущение? – уточнил он. И по его тону я могла понять, что в моем ответе было что-то не то, но менять слова было уже поздно. Я будто попыталась показать, что достойна его внимания – или жаловалась, что все наоборот.
– Все дело в этом доме, – ответила я, вспомнив кое-что, что няня говорила девушкам на кухне. – Это все его проделки.
Отец тогда наклонился вперед, и его лицо при таком освещении выглядело ужасно, искаженным, будто одна из каменных статуй на улице.
– Какие проделки?
– Ну… вещи пропадают, иногда появляются тени там, где их быть не должно… и звуки…
– Какие звуки? Что ты слышишь?
– Просто скрипы и глухие удары…
– А что ты видишь?
– Ничего! – Слезы подступили опасно близко, а я знала, что отец ненавидит, когда плачут.
Он вздохнул, откинулся обратно на спинку кресла и записал что-то в книжке – его ручка царапала бумагу.
– Теперь будешь приходить ко мне раз в неделю, – велел он. – И рассказывать мне все, что увидишь и услышишь.
Когда я поднялась, чтобы уйти, он тоже поднялся, вышел из-за стола и опустился передо мной
