Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Прямая улица уходила в солнечную даль, и полуденные тени были еще короткие и светлые.

Глава третья

Как будущий полководец был признан негодным к военной службе по скудоумию, а потом срочно забрит в солдаты

В призывной врачебной комиссии заправлял воинский начальник подполковник Козодёров, лысый, тучный, пучеглазый старик, похожий на филина. Он был строг и забривал всех без снисхождения. Его имя было Ерминингельд. С таким странным именем и не менее странной фамилией — Ерминингельд Козодеров — другой бы на его месте натерпелся бы горя и обид. А ему это пошло впрок и даже помогло выслужиться. «Ерминингельд, Ерминингельд», — рокотал, бывало, смеясь до слез, генерал, под чьим началом служил Козодеров. А известно, что смех располагает и привязывает к тем людям, которые его вызывают.

Распаренный от зноя, входившего в четыре окна вместе с горячим июльским светом, воинский начальник беспрестанно вытирал лоб, щеки, шею, затылок фуляровым платком. Мокрый платок он тут же расправлял и вешал на спинку высокого старомодного кресла. Платков у него было несколько, и все разноцветные, вскоре они украсили кресло, словно неким адмиральским флагом.

Все на Козодерове промокло — сорочка, раскрытый легкий китель; казалось, старик варится в поту, который вскипает капельками и пузырьками на его лоснящемся багровом лице, голом черепе, апоплексической шее, на поблескивающих рыжим волосом руках.

Будущие солдаты входили по четыре, раздевшись догола за перегородкой, как в предбаннике. Не глядя на них, воинский начальник изрекал:

— Молодец! Богатырь! Здоров! Годен!

Врачам оставалось лишь подтвердить его приговор, что они и делали весьма охотно. И тогда маленький секретарь, у которого задеревенела рука от беспрерывного писания, возглашал гулким голосом:

— Следующий!

Голые люди проходили перед комиссией, как автоматы, не задерживаясь и не успевая ничего сказать. Их было тысячи: сильные, здоровые, мускулистые, плотные, сухие, поджарые, отлично сложенные, загорелые и румяные, приземистые крепыши и коренастые атлеты, высохшие от болезней, кривобокие, голенастые, дряблые, вислозадые, плоскостопые, толстые, горбатые, рябые, хромые, зобастые, убогие, скудоумные, юродивые, с грыжами и вздутыми животами, с поздним рахитом и ранним ожирением, с куриной грудью и приплюснутым обезьяньим лбом, — они проходили нескончаемой вереницей, безгласные и немые, все на одно лицо.

Комиссия работала, как выверенная, хорошо смазанная машина, без скрипа и заедания, ровно, спокойно, ритмично. Казалось, ничто в мире не способно нарушить ее раз навсегда заведенный ход, даже если земной шар, выйдя из орбиты, полетит в тартарары. Лишь иногда вдруг наступало легкое замешательство, когда воинский начальник выкликал свое «молодец, богатырь, здоров, годен» при виде явного калеки. Тогда раздавалось осторожное покашливание одного из врачей, и секретарь, положив на стол школьную свою ручку с пером «86», начинал разминать затекшие, вымазанные чернилами пальцы.

Подняв выпуклые, неподвижные, сердито вопрошающие глаза на отъявленного хромца или горбуна, господин Козодеров с досадой восклицал:

— А-а! На что жалуешься, братец?

Его восклицание служило сигналом для врачей, в ведение которых с этой минуты и поступал калека «на предмет определения степени его ограниченной пригодности». Частица «не» в соединении со словом «годен» здесь не применялась, даже в случае неоспоримой очевидности.

Снова работала машина, снова гуськом шли голые люди, снова слышалось однотонное, как звук веретена, «годен, годен, годен».

Из этого автоматического равнодействия комиссию вывел Филимон Барулин, сложенный из одних мускулов, подрагивающих, играющих, перекатывающихся под кожей, словно пружины. Даже подполковник Козодеров и тот оживился.

— Орел! Богатырь! Илья Муромец! Ну кто против тебя такого устоит? Здоров?

— Дюже, — отвечал Филимон Барулин, широко и добродушно ухмыляясь.

— Видать, силен, братец?

— Бог не обидел. Но наша сила что… вот в наших Заозерных краях Вася Шмонин живет, вот это сила, всем силам сила, вашескородие!..

Воинский начальник нетерпеливо перебил его:

— Молодец! Молодец! Отлично, в гренадеры тебя, братец!

— Покорнейше благодарим. Только нам бы на море, вашескородие! Потому мы воду страсть как любим…

Воинский начальник пренебрежительно пожал плечами:

— Ты что, скудоумный или прикидываешься? Ведь покуда из тебя, остолопа, матроса сделают, люди, почитай, про войну забывать начнут. Ишь ты! На море захотел. Ты, братец, просто развязно глуп. Фу-фу! Духота какая, прости господи, и задохнуться недолго. — Он вытер мясистое лицо и толстую шею голубым платком, мгновенно промокшим, хоть выжми.

— Следующий! — возгласил секретарь.

Родион ничего не замечал вокруг себя, поглощенный тревожными опасениями — не сочли бы его чересчур юным. Но, видя, как быстро забривают, похоже, и не очень здоровых людей, приободрился.

Наконец настал и его черед. Стеснительно прикрываясь руками, он приблизился к столу.

Господин Козодеров внимательно оглядел его с ног до головы, но вместо обычного «здоров, годен» сказал:

— Аникеев?

— Так точно.

— На что жалуешься, Аникеев?

— Не жалуюсь, я здоров.

— Похвально, похвально. Что ж, забреем, братец! Это недолго.

Родион перешел в распоряжение врачей. К старым его опасениям насчет такой помехи, как молодость, прибавились новые: а вдруг да найдут у него какой-нибудь скрытый недуг.

— Я совершенно здоров, — сказал он напряженно и беспокойно. — Я никогда ничем не болел. Уверяю вас, господа, у меня даже зубы за всю жизнь ни разу не болели.

Господин Козодеров не сводил с него глаз, вгоняя новобранца в смущение и тревогу. Он не сомневался, что перед ним стоит придурковатый купеческий сынок Аникеев, которого вчера в сумерки приводили к нему, чтобы он поглядел и запомнил паренька. Малый вчера все молчал, идиотски осклабясь, а сегодня вдруг заговорил, и вполне, кажись, здраво. Это было очень странно, воинский начальник не знал, что и подумать.

Может быть, второпях он дурно рассмотрел его, занятый нравоучительной беседой о десяти божьих заповедях со своим девятилетним сынком Ерминингельдом. Это редкостное имя он с гордостью передал сыну, как некую эстафету, от которой, вопреки ожиданиям отца, мальчику порой приходилось и солоно и горько. Даже мать и та не смогла привыкнуть к тарабарскому имени мужа и сына, что, впрочем, доставляло явное удовольствие Ерминингельду-старшему.

Господин Козодеров был отчаянный взяточник. Про него говорили, что лишь мертвые не платят ему дани. Он нажил порядочное состояние на махинациях с белобилетниками. В этом он греха не видел; нельзя не брать, когда все берут, на том святая Русь стоит; недаром говорится: дают — бери, а бьют — беги.

Но освободить от военной службы на второй день войны здорового, нормального парня без малейшего изъяна и порчи совесть не позволяла. С другой стороны, взять деньги и ничего не сделать — это тоже не по чести, тем более что на этот раз он взял не за обход закона, а за