Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Тут к нему подступил Филимон Барулин с побагровевшим от бешенства лицом.

— Уйди! Господом богом прошу. Убью, сволочь!

Молодчик побледнел и юркнул в толпу.

В это время прибыли пожарные, установили лестницу и пошли за девочкой, скрывшейся в дыму. И пока то вспыхивали, то гасли их медные каски, Родион испытал ни с чем не сравнимую муку ожидания.

Но вот возникли очертания пожарного, как бы спускавшегося с облаков, с живой и невредимой девочкой на руках. Слезы брызнули из глаз Родиона, и он закрыл лицо руками.

— Пойдем-ка, Родион Андреич! Нам пора, — сказал ему Филимон, заботливо тронув его за плечо.

Тут обнаружилось, что новые башмаки Родиона пропали.

— Эх, люди!.. — сказал Филимон в сердцах и стал яростно прокладывать дорогу в толпе.

За ним следовал Родион, босой, заметно прихрамывая, с волдырями от ожогов на лице.

Люди молча расступались перед приятелями, не смея более смеяться над Родионом из страха перед его грозным спутником.

Некоторые соображения Филимона Барулина о порядках отечественных и иноземных

Филимон увидел городового и выложил ему свое возмущение и свою досаду.

— Ваше степенство, — сказал он, чуть не плача, — башмаки свистнули… новенькие, прямо сказать, горяченькие, ей-ей… у него вот, у малого… пособите, ваше степенство! В кои веки сапоги справишь…

Городовой смерил «малого» с головы до босых исцарапанных и запыленных ног и изрек размеренным и густым басом:

— Разули, значит, среди бела дня. Это разбой. Надо изловить.

— Вот именно, господин блюститель! — подхватил Филимон. — Изловите, сделайте милость.

— Это кто? Я-то? — спросил удивленно городовой. — Мне никак нельзя, потому я при исполнении… постовой, так сказать. Сам излови, сам и приведи. И чтоб улика была. Что у тебя украли? Сапоги?

— Нет, башмаки. И не у меня, а у него.

— Все равно. С башмаками и приведи. Иначе не годится, иначе самого могут к ответу притянуть. Потому, скажут, не пойман — не вор. Либо вещественно, либо свидетели нужны. — Он пожевал пустым ртом. Усы у него висели как сосульки, и борода свисала сосульками, и весь он был какой-то замороженный и говорил безучастно, глядя из-под тяжелых, набрякших век. — Опять же свидетели посторонние нужны, чтобы ни в родстве, ни в свойстве. А то поклеп, скажут, тебе же, дураку, статью припаяют. Мало ли чего ты на человека наплетешь? Ты, может, скажешь, что он тебя убить хотел. Мало что хотел. А не убил. Вот когда убьет, тогда придешь. Вот ежели бы он выразился… про губернатора, скажем, или еще про кого повыше… — сказал вдруг городовой и оживился.

— Про губернатора не выражался, — буркнул Филимон.

— А не выражался, и нечего огород городить, — разочарованно сказал городовой. — Проходи, проходи! Гляди, народ собрал.

Действительно, собралась изрядная толпа. Тут сам потерпевший нерешительно подал голос: дескать, а башмаки-то все-таки стащили.

— У кого? — тупо спросил городовой.

— У меня.

— А кто стащил?

— Этого я не знаю.

— А встреваешь. А я нешто знаю? Я тоже не знаю. И как это тебя средь бела дня разули? Ножом, что ль, пригрозили?

— Я сам разулся.

— Зачем? В состоянии, что ль, был… пьяный, так сказать?

Тут снова вмешался Филимон Барулин:

— Да ведь он, ваше степенство, господин блюститель, разулся, чтобы ему вольготней было за дитем слазить.

— За каким таким дитем? Детей, что ль, ворует?

— Да нет, из полымя вытащил, на пожаре. Вон обгорел-то как малец.

В толпе сочувственно зашумели. Но городовой поднял опущенные веки, раскрыл мутные, бесцветные глаза и убежденно заявил:

— Ага! Вот ты кто. Из огня повадился чужое добро таскать. Для того разулся, чтобы тише было по крышам бегать. Эй, мастеровой, — обратился он к Филимону, — не этот малец у тебя сапоги слямзил?

— У кого? — обалдело спросил Филимон.

— У тебя.

— Тьфу, козява! — плюнул Филимон. — Сапоги-то его, а не мои.

В толпе раздались смешки. А городовой рассердился:

— Ты это на кого плюешь? Как смеешь? И что это за козява такая? Кто тебе тут козява? А ну давай в часть, живо, оба давай, не разговаривать. Там разберут, кто у кого и чего спер…

Дело принимало худой оборот, приятели сочли за благо ретироваться. А народ из сочувствия помешал городовому их преследовать.

— Эх! — сказал Филимон, когда они отошли на безопасное расстояние. — А еще осерчал, собачье вымя! Видал, брат, порядок? У тебя башмаки стибрили, и тебя же в воры произвели. А кому пожалиться? Некому. Вон и меня зря с картузом облаяли. Обидно, а терпишь. Такая планида. Везде порядка нету. Жил я у барина, у их высокородия Вышеславцева. Барин не из фигуристых, однако с форсом. Понаслышался я у них про иноземные порядки. Скажу тебе, хуже, чем у нас, гораздо. Уж какой там порядок, ежели царя сами выбирают, — сказал он, понизив голос. — Подумать только, божьего помазанника, на царство венчанного, а вроде как в атаманы выбирают. Вот тебе оказия-проказия. Страмота. Соберется сперва ихняя шайка-лейка и решает, кому верховодить. Ну, ясно кому, не мне, чать, с тобой. Однако и ему, бедному, не сладко бывает, прямо сказать, докука, потому, ежели неугодный, его вполне забить насмерть могут черными шарами… вроде бильярдные они — шары-то… Опосля народ сгоняют от мала до велика, чтоб присягали. Кто по доброй воле пойдет? Ну и голосят, ровно за покойником. Вестимо, народ повсюду темный, хошь не хошь, а пойдешь. И полиция поглядывает, чтоб не смылся кто, не притаился, не спрятался… Везде сыщут и приведут раба божьего к присяге. А как они нехристи и евангелия, стало, не признают, присягают на таких бамажках… билетени называются, а может, как иначе. И царь у них чудно именуется.

— Президент, — подсказал Родион.

— Верно, верно. А ты откуда знаешь?

Но Родион ничего не ответил.

Филимон подумал немного и добавил:

— Однако, сказывают, не в пример жизнь у них вольготней и богаче. А кто богат, тот и хват. Как говорится, чьи денежки, того и солдатики. Приезжал весной этот… как его… презе, презе… тьфу, и не выговоришь. Встречали его за мое почтение. Моряк рассказывал. Два месяца матросов учили, как по-иностранному ихний гимн спеть. Долдонили, долдонили, а они все-таки по-своему грянули, по-русски… повторить стеснительно. А этот презе, собачий сын, давай играть тревогу, вроде сигнал подает к кавалерийской атаке. «Продай, — кричит, — нам солдат». Ну рабочие пошумливали — не желаем, мол, продавать русских солдат. Большая в Питере заварушка произошла.

Они шли по шумной улице, сверкающей в блеске солнца. И люди вновь оборачивались и глядели им вслед с тягостным недоумением, потому что