Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

— Почему?

— Сюда здоровый попасть не может. А раз попал, значит, болен или прикидывается. Ты-то ведь не прикидываешься?

— Нет, что вы…

— Значит, болен, — сказал подполковник с сожалением. И, желая окончательно убедиться в правоте своей, прибавил: — Скажи-ка, братец, какой у нас нынче месяц? Не помнишь? А год какой? Тоже не помнишь?

Родион тупо молчал. Какого свалял он дурака. Кому вздумал говорить правду. «Что делать? А если спеть или сплясать», — думал он мучительно, до боли в корнях волос.

— А за что мы воюем? — продолжал допытываться Почечуев. — Забыл? Ай-ай-ай, забыл…

Тут Родион сделал самое неожиданное открытие: он действительно не знал, «за что мы воюем». Он пристально посмотрел на подполковника, перевел виноватый и вопрошающий взор на доктора, смешно и весело надувавшего щеки, чтобы не прыснуть, снова поглядел на Почечуева и вдруг сказал убежденно:

— А ведь вы обезьяна, — и покинул комнату.

Подполковник сперва хихикнул, потом словно поперхнулся и, медленно заплывая коричневой краской, как при удушье, вскочил и заревел:

— Мерзавец! Скотина! Думаешь, сумасшедший — так тебе все дозволено. Шалишь, я тебе покажу кузькину мать… — Но, видимо, спохватился, что ничего он ему показать не может, и мрачно заключил: — Сумасшедший. Опасен. Посадить на цепь. Кто там еще? Давайте следующего. Живо!

Родион Аникеев бежит из сумасшедшего дома, но попадает в тюрьму, что называется из огня да в полымя

Служитель Семейко принес одежду для Варнавицкого, которого комиссия признала годным к строевой службе. Но по случайности захватил одежду Шуйского, приготовленную для того, чтобы вернуть ее родным.

— Блаженный, постереги! — сказал он Родиону. — Кумплект неполный, за сапогами смотаюсь. Видать, на фронте дела куда как плохи. До вашего брата добрались. Ехали прямо, а попали в яму. Так-то. — Он гулко вздохнул.

Родион увидел сложенную на стуле одежду и затрепетал. Весь напряженный как струна, он осторожно обошел палату, выглянул за дверь.

Купеческий сын спал; Варнавицкий, укрывшись с головой одеялом, дрожал и трясся; Раскин обливался беззвучными слезами, а старик Ков-Кович что-то быстро и неразборчиво бормотал.

Родион поклонился им всем, как кланяются мертвым, запихнул под халат принесенную служителем одежду и среди всеобщей сумятицы, охватившей дом, благополучно вышел в сад. Наспех переодевшись в сумеречной и пустынной глубине сада, он осторожно подкрался к рыжему сторожу, задремавшему у калитки, быстро юркнул мимо него и выскочил за ограду.

— Эй ты, малый! — обалдело крикнул ему рыжий сторож, весь в нимбе табачного дыма, не понимая, откуда взялся паренек в военной гимнастерке и в штанах цвета хаки.

Но Аникеев припустил такой бойкой рысью, что легкие войлочные туфли за две минуты превратились в пыльные лохмотья. Он махнул прямиком через кладбище.

Только достигнув городской черты, он остановился, чтобы отдышаться. Лишь сейчас он осмыслил чудесное свое бегство. Оно совершилось просто, внезапно, неподготовленно и беспрепятственно, — похоже, не без тайного содействия служителя Семейко. И Родион мысленно помянул его добрым словом.

Улица была безлюдна, ветер катил по мостовой пыль и сухие опавшие листья. После долгого жаркого лета осенний воздух еще удерживал последнее тепло, мягкое, нежное, пахнущее козьим молоком.

Двое мальчишек с деревянными сабельками играли в войну. Оба резво петушились.

— Раз ты немец, значит, я тебя побил, — говорил один из них.

— Не форси! — отвечал другой. — А кто у тебя Ковну, Гродну, Вильну оттяпал?

— А может, я понарошку — сожрешь вот и подавишься.

— А я у тебя Двинск, Пинск, Минск сожрал.

— Что ты врешь?

— И не вру. Я всю Россию заглотаю, как окунь себеля.

— А я тебе сейчас в ухо дам, — сказал мальчишка и резким движением смахнул противника наземь.

Эта смешная сцена показалась Родиону не веселой, даже унизительно обидной. «Куда как далеко немец забрался». Он печально вздохнул и быстрей зашагал прочь.

Тут вдруг кто-то положил ему на плечо тяжелую руку и сказал густым, сиплым голосом:

— Куда, борзой, куда, говорю, поспешаешь, аж пятки в задницу влипают?

Родион обернулся. Перед ним стоял городовой, дородный и грузный, как битюг. Надо было что-то сказать, и Родион не нашел ничего разумней, как спросить дорогу на вокзал. Он хотел с первым же воинским эшелоном отправиться на фронт.

Полицейский ухмыльнулся и подмигнул ему:

— Хе-хе! Шутки шуткуешь. На фронт! Только твоей шапки там и не хватает. Я, брат, старый воробей, на мякине не проведешь. Коты-то на тебе больничные. Гляди, как расшлепал. А ну, сказывай, из какой тюряги бежал?

Родион протестующе отмахнулся:

— Ни в какой я тюряге никогда не был.

— Брешешь! — заявил фараон и шмыгнул носом. — Лей-заливай, да не переливай! Марш давай в часть, там разберут — кто ты да что ты и где на тебе клеймо поставить.

Родион понял, в какую влип беду, и взмолился:

— Отпустите! Христом-богом, отпустите! Не вор я, ничего не крал, и не бродяга, никого не обидел…

— Оно конечно, — рассудительно сказал фараон. — Отчего не отпустить? Будь ты дезертир, или шпион — тогда ясное дело, тебе гроб с музыкой. Чай, ты крещеный? И у нас в душе крест есть. Ежели бы за драку там аль за дебоширство какое, отчего, и отпустить можно. Только ты, видать, под эти статьи не подходишь. Опять же, у кажного предмета своя цена. За драку без пролития крови — желтенькая. А ежели с небольшой кровью — из уха там или из носу — зелененькая. За дебоширство без битья посуды, но с легким рукоприкладством — синенькая. А за хулиганство без увечья и членовредительства — тут красненькая, не меньше. Такса известная. Дальше прискурант не твоего звания и чину. Там уж ежели купец гильдейский в разгул пошел, зеркала бьет, кому чего горчицей мажет и протчее… — Он сложил пальцы щепотью и сделал ими движение, которое на всех языках означает одно и то же: гони монету.

Родион ответил также безмолвным знаком, понятным во всех точках земного шара: уныло развел руками, — дескать, рад бы в рай — грехи не пускают, нет ни гроша.

— Можно вещью какой, ежели имеешь, — сказал городовой. — Почем нынче овес небось знаешь?

Но и вещей у Родиона не было.

Фараон укоризненно покачал головой: раз, мол, так, нечего огород городить.

Красноречивая пантомима кончилась.

— Ну! — сказал городовой односложно.

Родион не тронулся с места.

— Ну! — повторил нетерпеливо фараон. — Много, что ль, мне на тебя слов тратить, чертов лоботряс!

И тогда Родион вдруг кинулся наутек. Но городовой с непредвиденной ловкостью и проворством настиг и сгреб беглеца.

— Куда? Куда? Ты у меня побегаешь, — сказал он беззлобно. — Оно конечно, бегать тебе положено, и мне тебя ловить тоже положено. Давай, давай, не