Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Но Родион молчал.

— Ничего! — рявкнул Смердяшкин. — Заговорит как миленький. И не таких ломали. Фитько! Огрей-ка его сплеча. — Но прежде чем Фитько, с заросшим до бровей лбом, приступил было к делу, околодочный отменил свое распоряжение: — Отставить! — Он сосредоточенно молчал, как бы что-то обдумывая. — А ведь я знаю, что ты за птица залетная, — проговорил он наконец стиснутым шепотом, и желтые глаза его колюче сузились, как моль со сложенными крыльями. Он вплотную подвинулся к арестованному, пристально оглядел его, вдруг размахнулся и наотмашь ударил по лицу. — Шпиён! Немецкий шпиён! Вижу, насквозь вижу. Сволочь!

Родион ошалело вытаращился на него, потирая тыльной стороной ладони щеку.

— Признавайся! Сей момент признавайся! — бушевал околодочный Смердяшкин. — Мы тебе выбьем фатерь и матерь из утробы. Затюрьмуем навечно. Фитько! Бей его!

И среди бела дня в призрачном саду, где безмолвно пели пташки хвалу и славу создателю, Родиона Аникеева избили до потери чувств.

Пристав Сыч и его три принципа правосудия

Окровавленного Родиона бросили в сырую, темную каталажку с единственным оконцем, забранным в тяжелую решетку.

Здесь ожидали своей участи опившийся денатуратом мастеровой, который воздал хулу господу богу за то, что с исчезновением водки житья не стало на этой пакостной земле; безбилетная проститутка, из подведенных глаз которой капали черные слезы; обалделый человечек, по неосторожности упрекнувший правительство за то, что оно обещало разбить немцев в полгода, а воюет, поди, уже второй год. Малому тюрьма была обеспечена, его основательно побили, он стонал, как выпь.

Юный узник не успел познакомиться с обитателями кутузки, как его вызвали на допрос к их благородию господину приставу с птичьей фамилией Сыч.

Пристав Сыч Гигантий Иванович был человек с университетским образованием. Для полиции это было редкостью, обычно туда шли всякие подонки — пойманный с поличным шулер или заклейменный пощечиной трус, которого выгнали из полка за то, что отказался от дуэли. Пристав Сыч начал служить в полиции еще со студенческих лет.

Когда на студенческой сходке председатель объявил, что студент третьего курса Сыч должен немедля покинуть зал, как негласный агент полиции, оскорбленный Сыч поправил: «Не третьего, а четвертого курса» — и вышел вон.

С виду это был малозаметный человек со скрипучим голосом и неподвижным взглядом. Но внутри у него клокотало море честолюбия. Эта страсть иссушила ему сердце, наложила на его лицо печать свирепого бессилия. Оно было землисто-серое, изможденное, как у человека, которого изнуряет геморрой.

Когда Сычу доложили, что пойман подозрительный по части шпионажа паренек, который не желает назваться, пристав встрепенулся и навострил уши, как гончая, почуяв близость добычи.

Русское правительство, стремясь оправдаться в военных поражениях и неудачах, кликнуло клич: ловить шпионов! Сыч был рад стараться.

— Нам все известно, — начал он, завидев юного узника, — так что можешь и не говорить, кто ты и откуда. Но для твоей пользы советую тебе сказать. Как тебя зовут? — Он подождал несколько мгновений, но ответа не последовало. — Имени своего не помнишь? И откуда явился, тоже забыл? А зря. Все равно узнаем. Стены имеют уши, окна — глаза, двери — язык. Чистосердечное признание облегчает участь. Теперь этапом домой пойдешь, а потом и каторги тебе мало будет. Эка Фитько постарался! — сказал он вдруг, точно сейчас только увидел, как разукрашен узник. — Это еще ничего. Дознание первой степени. За ней последует вторая, третья степень. Просто бить, бить до увечья, бить насмерть. Но во всех случаях бить.

Родион понял угрозу. Он воспользовался допущенной господином Сычом паузой.

— Даже понять нельзя. Шел человек, спешил на вокзал… вдруг ни с того ни с сего его хватает болван городовой, бляха четыреста двадцать восемь, и тащит в полицию, как последнего воришку…

Пристав Сыч рассмеялся.

— Чудак! — промолвил он снисходительно. — Интеллигентный человек, а чепуху мелешь. Что тебе городовой, мыслитель, Вольтер какой-нибудь? Что станет с империей, ежели городовой начнет думать, рассуждать, вникать в закон, толковать его? Господи прости и помилуй, такое приснится — с ума сойдешь. Городовой — физическая опора империи. Сомневаешься? Сомнение — источник безбожия и смуты, сомнение — дорога в костер и на плаху. Кто сомневается, тот не верит, а кто не верит, тот замышляет. На бога, на царя. Вот и рассказывай как на духу, в чем провинился, на кого замышлял, на что посягал, кого ниспровергал? Будет вздор молоть. Ушам тошно. Ежели ты ни в чем не виноват, как же ты сюда попал? А попал, — значит, виноват. Невинных нынче нету. А в чем виноват — сам знаешь. Ну, а виноват — кровь из носу, а признавайся!

Родион и не пытался вставить словечко в те короткие паузы, которые изредка допускал господин Сыч, чтобы передохнуть. Да и не было смысла возражать, все равно пристав Сыч слушал только себя, сам спрашивал, сам и отвечал. И глаза у него были какие-то странные. Смотреть ему в глаза было неприятно, не потому, что в них была какая-то сила, а потому, что, зеленовато-серые и пустые, они были словно незрячие и глядели на человека, как бы не видя его. Родион вдруг ослеп от гнева.

— Да ведь это черт знает что делается! Бьют за здорово живешь неповинного человека, бьют смертным боем — признавайся, что ты шпион… сущий произвол, беззаконие…

— Клюнуло! — воскликнул господин Сыч, потирая руки от удовольствия. — Это уже другой разговор. Почти признание. Даже можно протокольчик написать. Слыхал рассуждения?.. Беззаконие, произвол… революцией пахнет. А говорил давеча — не провинился. Шалишь, брат! Не провинился, так провинишься. Не ждать же нам, пока бомбы кидать начнешь. Э, нет, ты только подумал, а мы уже тут как тут. Предупредительная система, превентивная, так сказать, юридическим языком.

И пристав, стоя под портретом царя, изложил скрипучим голосом три принципа правосудия, теорию сплошного преступного потока, как он выразился.

— Если двое показывают на тебя, то, по теории наибольшей вероятности, ты виноват. А если ты еще и признался, то вернейшего доказательства и не нужно. Тогда и вылавливай соучастников, всех, кто с тобой в родстве, свойстве, дружбе и любовной связи. Ибо если они и не знали, то подозревали, догадывались, предчувствовали, а не донесли. Как видишь, полностью оправдывается на тебе вся наша новейшая система: во-первых, двое, а именно, городовой, бляха четыреста двадцать восемь, и господин Смердяшкин показали на тебя, что ты шпион. Во-вторых, почему, спрашивается, ты скрываешь свое имя? Ясно, чтобы скрыть свое преступление. А это уже признание. Наконец, в-третьих, почему