Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Мардарий понимал еще и так: сумасшедший дом — это такое место, где люди позволяют себе говорить и делать необычные вещи, а все необычное, на его взгляд, было крамольным. Поэтому он и помешанных делил на три группы: на тех, кто спятил, тех, кто недоспятил, то есть не дотянул до той границы, когда может быть признан сумасшедшим, и тех, кто переспятил, попросту говоря переборщил в своем старании казаться сумасшедшим. Таким образом, для него это заведение было наполнено не только симулянтами, но и смутьянами.

Оглядев Мирона Раскина, которого привели под руки, подполковник Почечуев скомандовал трубным голосом:

— Как стоишь. Смирно!

И Раскин вдруг послушно вытянулся перед ним. Но как только вытянулся во фронт, ему тотчас представилось, что он висит распятый на кресте, и он раскинул руки, склонил набок голову и закатил глаза. И в этой позе закаменел.

— Знаем эти фокусы, — сказал подполковник с пренебрежением.

Еще мгновение, и он признал бы его симулянтом. Но доктор Васильчиков вовремя подсказал Мардарию, что больной находится под следствием за кощунство и святотатство.

Подполковник подозрительно покосился на доктора. Он и его причислял к тем, кто от долгого общения с сумасшедшими «недоспятил». Потом Мардарий еще раз оглядел Раскина, застывшего в кататонической неподвижности, и приказал увести его, а в деле записать: «Оставить под подозрением до окончания судопроизводства над вышеозначенным иудеем».

Безыменный член комиссии молча пялил водянистые глаза и в знак согласия кивал головой, как заводная кукла.

То, что Мардарий чуть было не упек отъявленного безумца Раскина на фронт, до смерти напугало купеческого сына Пафку Дракина. Он онемел от страха, стоя перед подполковником, который вонзил в него свои маленькие, острые как иглы глазки.

— Как себя чувствуешь? — спросил подполковник, с удивлением глядя на этого заплывшего от сонной одури симулянта.

В ответ Пафка Дракин странно хрюкнул, начисто забыв все, что подготовился сказать.

— Я спрашиваю, как себя чувствуешь? Поправляешься? — повторил Мардарий нетерпеливо. — Аура бывает? — Он любил употреблять такие словечки, вроде схизофрения, парамонойя, как он произносил.

— Чего-с? — ошалело спросил Пафка Дракин, покрывшись испариной.

— Ну, «черной немочью» страдаешь? — Под этим народным выражением Мардарий подразумевал все подряд душевные и психические болезни.

— Никак нет, — пролепетал Пафка и, вспомнив наконец то, что собирался сказать, затянул хнычущим голосом: — Сил моих нету жить здесь, вашескородие!..

— Это почему так?

— Кругом обрезанцы…

— Обрезанцев на свете великое множество — и татары, и турки, и прочие магометане, — сказал подполковник строго. — А женщину как распознаешь, какой она веры?..

— В том-то и вся загвоздка, вашескородие! Блюсти надо чистоту кровей, супротив всякого кровосмесительства, — сказал Пафка Дракин уже уверенно, попав на своего конька.

— Что значит кровосмесительство?.. — спросил Почечуев еще строже. У него жена происходила из магометан.

— А то значит, вашескородие, — живо отозвался Пафка Дракин, — не допускать сожительства с иудейками и иудеями, вот главное. Чтоб не поганили славянскую расу. А ослушников пороть по срамному месту. А ежели злостные блудодеи — кастрировать, как котов. — Он хихикнул и стер с губ набежавшую слюну.

Доктор Васильчиков смотрел на него блестящими глазами: вот так Пафка Дракин, тупица, а до чего хитер.

А Пафка Дракин разошелся. От него, казалось, валит горячим потом, как от взмыленного жеребца. Со временем предполагал он учредить на Руси случные пункты, где славянская женщина могла бы выбрать себе производителя по своему вкусу и усмотрению, но только на одну ночь, чтобы понести. А для благонамеренных семейных тоже установить день любовных утех, не более одного раза в месяц…

Когда однажды Пафка Дракин высказал эти свои взгляды перед Семейко, потрясенный служитель остановил его: «Заткнись-ка лучше, а то как бы худа не вышло. Какие страсти обсказываешь. А еще симулянт».

Подполковник рассудил совсем по-иному:

— Здраво, здраво говоришь. А от войны укрылся в стенах оного заведения. — И Мардарий угрожающе выставил вперед свою и без того выдвинутую нижнюю челюсть.

Пафка Дракин помертвел.

— Никак нет, — пробормотал он упавшим голосом.

— Что никак нет?

— Не укрывался.

— Не укрывался, а здесь находишься. А там русская кровь льется…

— Признан! — закричал Пафка с отчаянием.

— Мало что признан, — усмехнулся Мардарий. — Это еще доказать надо.

— Как? — изумился Пафка искренне.

— Сам знаешь.

— Никак нет, не знаю.

— Ну! Спой!

— Чего спеть-то?

— «Многая лета» спой или «Славься-славься». Умеешь?

Пафка Дракин покорно разинул рот, но из горла его вырвался низкий блеющий звук — бе-е! Тогда он махнул рукой — дескать, будь что будет — и пошел прочь.

Вернее доказать, что он не симулянт, было невозможно. Подполковник так и решил: раз не симулянт, значит, умалишенный.

В это время в соседней комнате Варнавицкий, услышав громовые раскаты Мардариева голоса, вдруг запел «Боже, царя храни».

— Встать! — скомандовал подполковник.

Все встали.

Но Варнавицкий тут же перешел на свою излюбленную песенку: «Кого-то нет, кого-то жаль…»

Подполковник Почечуев даже икнул от неожиданности.

— Симулянт! Переспятил, скотина! — закричал он гневно, уставясь тяжелым и мутным взглядом своих отливающих медью глаз на Варнавицкого, которого вел санитар.

Варнавицкий неожиданно воскликнул с ужимками и подергиваниями:

— Господа! Я видел крысу с кошку. Прошу прощения. Она смотрела на меня злющими глазами. Я запустил в нее тесаком. Но она не испугалась, нет, а отвернулась и с презрением ушла. Прошу прощения. У нее все основания презирать нас, жалких людишек. Она нажралась человечины до отвалу. Ее тошнит. А вы еще не сыты, господа? Не набили себе брюхо человечиной? Жрите и вы, шакалы и гиены!.. — Он бешено захохотал.

Почечуев заорал и притопнул на него ногой. Варнавицкий напугался его воплями и упал на пол в припадке падучей.

— Убрать наглого симулянта! — приказал подполковник.

Доктор Васильчиков с отвращением вздохнул.

Когда очередь дошла до Родиона Аникеева, подполковник удивился:

— Почему такой молодой? — Доктор Васильчиков что-то шепнул ему на ухо. — Ага, понимаю, доброволец, фронтовик, прислан на испытание, великолепно, будем комиссовать, — сказал Почечуев, вытягивая шею, отчего красноватые бакенбарды выбрались из-под стоячего воротника кителя, похожие на вареных раков.

Слово «комиссовать» звучало у него точно «колесовать», и это подействовало на Родиона удручающе. Он покосился на Василька, тот с безучастным видом рисовал пальцем на столе и на Родиона даже не взглянул.

И тогда Аникеев вдруг заговорил горячо, правдиво, честно, прося лишь об одном — отправить его обратно на фронт.

— Пример, достойный подражания, — сказал подполковник, расплывшись в ухмылке. — Смотрите на него, контужен, а рвется на фронт. Герой! Не то что иная падаль! Стало быть, ты здоров?

— Так точно, здоров.

— Как же ты сюда попал?

— На испытание.

— Стало быть, не совсем