Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
Больные испуганно притаились.
— Полноте, Николай Илларионыч, голубчик вы мой! — проговорил доктор Васильчиков терпеливо и озабоченно. — Что это вы такое говорите? Блудный сын… устрашение… прогнать… какие жестокие и неуместные слова. Господь с вами, разве можно так терзать себя и тиранить.
Но Шуйский перебил его, задыхаясь:
— Отпустите меня, Василь Васильич! Отпустите, заклинаю вас всем святым, не держите меня здесь. Я точно очнулся от долгого наркотического забытья. Тяжко мне, невыносимо тяжко, будто скала легла мне на плечи… — Он с мольбой сложил трясущиеся руки на груди.
— Да бога ради, на все четыре стороны! — воскликнул доктор с такой неподдельной радостью, как будто только и ждал этой его просьбы. — Ах ты, господи! Извольте, голубчик мой, пожалуйста! Так бы и сказали, надоело вам здесь, прискучило. Что ж, и я скажу: довольно прохлаждаться, пора, сударь, и честь знать, пора, давно пора. Засиделись лишнее, батенька мой, а что лишнее, то вредно. Я не уверен, что я здоров, но я совершенно уверен, что вы здоровы. Отдохнули — хватит. В добрый час!
Его слова подействовали на Шуйского, как брага: он как бы захмелел и вдруг разрыдался неудержно и бурно.
Эта сцена до слез растрогала Родиона.
Тут снова заговорил Шуйский, совсем по-детски всхлипывая:
— Я никого не виню. Я сам во всем виноват. Но только одно мне не ясно, объясните, доктор, зачем вы послали за мной карету?
— А как же иначе, — охотно отвечал доктор тоном самого искреннего и дружеского расположения. — Внял, можно сказать, предостережению. И это ваше счастье. Эх, голубчик вы мой, Николай Илларионыч, уж поверьте мне, опыту моему поверьте, коли на человека такое накатит, тут уж не медли ни секунды. На грани ходим, батенька, на острие ножа. Шаг один — и тот с воробьиный клювик. Хорошо, Николай Илларионыч, что опамятовались, очень хорошо. Отдохнули у нас, окрепли, за ум взялись — и прекрасно. Вот комиссия скоро будет — и пожалуйте, ни одной лишней минуты держать не станем.
Шуйский повернул мертвенно побелевшее лицо, у него был такой ошеломленный вид, как будто он ослышался.
Побледнел и Родион.
— Не-ет, Ва-асиль Васильич! — произнес Шуйский заикаясь. — Вы меня без комиссии… как обещали… по первой просьбе, по первому требованию…
— Охотно, охотно, голубчик! — вскричал доктор, широко разводя руки, точно раскрывал Шуйскому объятия. — Но человек-то я казенный, права мои ограничены. В мое-то положение войдите. Не могу же я самовольничать. Дело наше военное, люди мы с вами военные, сами понимаете. Помилуйте! Уж коли вам так приспичило, ну хорошо, на себя ответ возьму, извольте, денек-другой подождите, не больше.
— Нельзя мне, доктор, нельзя ждать ни минуты. Для меня каждая секунда опасна. Дошел до грани. Вы правы: на грани ходим, на острие ножа… Отпустите меня сегодня, сейчас, сию же минуту… К черту на рога, Жабе в пасть, на фронт под первую пулю… куда угодно, только отсюда прочь, прочь, прочь… — Он говорил отрывисто, страстно, тихо, бешено, движения его были судорожные и рваные, он почти дергался и весь дрожал.
Доктор был спокоен, внимателен и насторожен, он не упускал из виду ни одного больного.
— Экой вы, право! — проговорил он укоризненно, недовольно и очень печально. — Ай-ай-ай! Ну разве так можно? Нехорошо ведь, голубчик! Жили-жили — и вдруг не угодно ли, как снег на голову: отпустите, не держите, прогоните, да еще немедленно, сию же минуту… нельзя же так. На что это похоже? Согласитесь — ни на что. Вас здесь все любят, уважают, ценят… трудно вам, понимаю, понимаю, не по себе стало… бывает, голубчик! Хотите, переведем вас в отдельную палату, пожалуйста!.. Гораздо тише будет.
— Нет, доктор! Не в камеру одиночную, а на свободу… — Он не заикался, он чеканил каждый слог.
Неожиданно бросился на колени, он ничего не говорил, а только раскрывал рот, ловя воздух, как рыба, извлеченная из больших глубин.
— Встаньте, встаньте! — закричал доктор, хлопоча и поднимая его. — Как не стыдно! Сказал же я: не могу, не волен, не вправе, поймите, подпоручик! Полгода прожили, а потерпеть денек-другой уже невмоготу… стыдитесь! — И едва слышно, этак доверительно и как бы по секрету: — Мне жаль вас, подпоручик, искренне жаль. Отсюда уходить вам опасно. Но как знаете, голубчик, я предупредил вас, а держать против воли не стану ни минуты.
Шуйский смотрел на него исподлобья, каким-то непередаваемым взглядом, в котором не было вражды, а скорее изумление и мольба о пощаде. Вдруг он отшатнулся от доктора, испугавшись металлического, резкого блеска его глаз.
— У вас страшное занятие, доктор! Сводить людей с ума, — сказал он неестественно напряженным голосом. — Вы… вы самый безумный из всех ваших постояльцев. — Он провел рукой по своему лицу, точно что-то смахнул с него, зашатался и рухнул в нервическом припадке.
— В угловую! — коротко бросил Васильчиков служителю Семейко, выросшему словно из-под земли.
Служитель по-своему понял распоряжение доктора: прежде всего погасить опасное буйство больного, взять его «в хомут» или «за машинку». Он ловко обнял больного за шею и с силой приподнял ему подбородок, так что Шуйский вроде как повис в воздухе и сразу сник.
Проделав все это, дюжий Семейко заложил по привычке язык за щеку, с тупым и мудрым безразличием оглядел потрясенных больных, которые притихли и не смели шевельнуться. И толстое, как у мопса, лицо его с ленивыми, узкими, хитрыми глазами как бы говорило: э, братцы, и не такое мы тут видали, и не такое еще бывало, и ничем нас не удивишь и не проймешь, так-то.
Шуйского увели в угловую — самую отдаленную палату, «палату смертников», как ее называли. К ночи у него открылся жар и бред. Он рычал и бесновался, исполнясь нечеловеческой силы. Глазок в изоляторе, застекленный толстым, в два пальца, корабельным стеклом, вылетел, как плевок, от одного его удара кулаком. Правда, он размозжил себе кисть. На него с трудом надели смирительную рубаху и бросили, как колоду, на койку.
Он выл двое суток без перерыва. Его вой проникал в коридор, заражая больных неистовством, страхом, исступлением. Служители совсем сбились с ног. Лишь доктор Васильчиков сохранял невозмутимое спокойствие, ибо то, что случилось, не могло
