Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
— Антихрист! Франкмасон! Христопродавец! В каземат тебя, сатану, в каторгу, в кандалы, в петлю, в костер!.. Ирод Люцифер! Жидовский пророк!..
— Довольно трещать, ты, консервная банка на собачьем хвосте, — сказал ему Шуйский с презрением.
В ответ купеческий сын разразился злобной бранью по адресу жидов и марксистов.
— А ты говоришь — Аб-Рам, господин Рим… ха-ха! Абрам, Абрашка… мало их резали. Разбрехался, старый козел! Цыц! Смотри у меня, я тя вмиг скручу…
В дверях показался служитель Семейко.
— Не кричать! — приказал он.
— Здесь диспут, господин Семейко! — заюлил Пафка Дракин и расплылся в угодливой улыбке. — А он крамолу разводит, недозволенные речи произносит. Не допущу…
— Не очень-то заносись, ваше степенство! Здесь все дозволено, как вы есть сумасшедшие. Ишь, опричник нашелся, — невозмутимо заявил Семейко и прикрыл за собой дверь.
Напуганный воплями, Ков-Кович опять лишился памяти и умолк, пугливо озираясь. Он поманил к себе Родиона пальцем.
— Кто я? — И не ожидая ответа: — А ты кто, тоже больной?
Родион не сразу ответил, ему тяжко было признаться, что он здесь на испытании умственных способностей. Был ли он контужен или не был — сейчас это уже не имело никакого значения. Стремление к великому здесь почитается манией, а нежелание отречься от своей идеи — болезнью.
— Но какая же твоя идея? — поинтересовался Ков-Кович.
— Служить обездоленным и угнетенным и повести их в страну добра и справедливости, — отвечал Родион убежденно.
У старика вдруг заблестели выцветшие глаза, как будто он услыхал голос своей юности.
— Бедная Россия! — сказал он тихо, покачивая большущей взлохмаченной головой. — Лучшие твои умы томятся в тюрьмах и сумасшедших домах. Господи! Дождемся ли мы зари? — Он близко склонился к Родиону и зашептал: — Я знал Желябова и Перовскую, мне показывал свои чертежи Кибальчич. Это были настоящие люди. Беда как мало настоящих людей, все больше подделки. С помощью страха и подавления они управляют миром. А что будет, коли в их руки попадет эликсир молодости или секрет философского камня? Не употребят ли они величайшие блага во вред людям? Не погубят ли они род людской? А какой сегодня год? — спросил он внезапно.
— Тысяча девятьсот пятнадцатый.
— Что? — испуганно закричал старик. — Не может быть. Я ослышался. Повтори! Боже, боже, тридцать пять лет… Потерялся человек среди бела дня в Петербурге, чтобы найтись через тридцать пять лет… Как иголка — вошла в руку, вышла в ногу… — Он застонал и надорванно заплакал.
Родион безмолвно сидел возле него, исполненный сострадания и тоски. И как бывало с ним, когда реальное переплеталось с фантазией, в его душе возник сказочный образ народного великомученика. Тогда он взял руку старика и без слов поцеловал ее.
Старик перестал плакать, поднял седое взмокшее лицо.
— А ты тут зачем? — спросил он с изумлением, как бы вновь пробуждаясь. — Беги отсюда, пока не поздно, пока цел твой разум и не истлела душа. Беги без оглядки! Ты молод. Беги из этого дома смерти, хотя бы тебе пришлось поджечь его. Отсюда никто своей волей не выйдет, никто!.. Никто не спасется…
Родион тихо улыбнулся: ему ли опасаться за свой рассудок? Да проживи он здесь хоть сто лет, к нему все равно ничто не прилипнет, ибо им владела одна идея, одна цель и рядом ничего более не могло уместиться. И если он не переставал думать о побеге, то вовсе не потому, что боялся за свой разум. Не мог он, будущий полководец, оставаться в стороне от великих подвигов и дел. И он уйдет, уйдет отсюда, даже если бы ему и в самом деле пришлось поджечь этот дом.
Родион хотел все это сказать Ков-Ковичу, но старик снова впал в непробудное оцепенение. Он бессвязно и быстро бормотал:
— Алеф — бык, альфа — ничего. Гиммель — верблюд, гамма — ничего. Греки, евреи, копты — кто у кого заимствовал?.. — Он пожимал плечами и вновь сыпал невнятной скороговоркой.
Тогда наш юный герой стал молиться, чтобы спаситель поддержал и укрепил его в предстоящей ему борьбе с силами зла, тьмы и гнета.
Глава четырнадцатая
Гибель подпоручика Николая Илларионовича Шуйского
Когда наутро Родион увидел Шуйского, он остолбенел: подпоручика нельзя было узнать, лицо его было черное, как чугун, воспаленный взор блуждал, а с обеих сторон рта залегли глубокие старческие складки.
Шуйский ни с кем не разговаривал, всех сторонился, безостановочно ходил из угла в угол. В полдень он немного успокоился.
Его пришла навестить женщина, очень на него похожая, но гораздо старше его, такая же смуглая, черноглазая, с открытым, грустным и хмурым взором. Это была его сестра, вызванная по телеграфу доктором.
Со слезами на глазах побежал Шуйский навстречу сестре. Оживленные и нежные, они долго гуляли по саду, среди опавшей листвы, струящейся по обочинам дорожек, а расстались печально. Она целовала его лицо, кутала ему шею шелковым шарфом, а он гладил ее по голове и отворачивался, чтобы скрыть слезы.
После ее ухода Шуйский долго кружил по палате, сосредоточенный и угрюмый, заложив кисти рук в широкие рукава халата, потом сел на койку, опустил стриженую голову и задумался. Вдруг вскинул сухие, лихорадочно блестящие глаза и произнес с какой-то зловещей отчетливостью:
— Будь проклят час, когда у меня возникла мысль прийти сюда. Лучше бы пустил себе пулю в лоб, лучше бы погиб в бою, в плену, в тюрьме… — вдруг тихо, без слов заскулил, как пес в предчувствии беды и несчастья.
Родиону сделалось жутко. Шуйский покрутил головой, точно его что-то душило, вскочил и ринулся в свой стремительный бег по палате, никого не видя и ничего не замечая.
Он совершенно перестал читать, плохо ел, совсем не спал; снотворное на него не действовало. Возбужденный, дикий, яростный, он метался, как зверь в клетке. Иногда останавливался возле Раскина, который после короткого просветления вновь погрузился в непроницаемый мрак, почти в небытие; иногда подходил в Варнавицкому, прислушивался к его тягучей песенке: «Кого-то нет, кого-то жаль…», изумленно тер себе лоб, как бы пытаясь что-то понять.
Родион видел, как борется Шуйский с надвигающимся безумием. Он счастлив был бы помочь ему, но Шуйский сторонился его и даже пугался. У Родиона от этого болело сердце.
Катастрофа разразилась внезапно.
— Заскучали, Николай Илларионович? — спросил на обходе Васильчиков, по обыкновению ласково и заботливо. — Может, беспокойно вам тут? Соседей много. Не хотите ли побыть наедине?..
— Зачем? Наедине переваривать все, чем я объелся за полгода… нет уж,
