Романеска - Бенаквиста Тонино

Жестом она велит мужу замолчать, чтобы впервые прислушаться к доносящимся снаружи звукам — к этому безмолвию, нарушаемому лишь шумом ветра над рекой Святого Лаврентия, которое отныне будет принадлежать им.

Наконец-то они слышат его — безмолвие внешнего мира.

Правда, его нарушает далекое жужжание, еще неясное, но постепенно становящееся все более отчетливым.

Они едва успевают переглянуться, как шум обрушивается на них, раздирая барабанные перепонки. Порыв ветра приглаживает окружающую природу, живые изгороди гнутся, разлетается, зависнув на мгновенье в воздухе, забор.

Появляется вертолет, сметая лопастями с крыши последние, еще державшиеся красные черепицы.

Воют сирены, окружая влюбленных со всех сторон, но они не могут сдаться, они больше не имеют на это права. Они знают, что их ждет. После бесконечных допросов им зададут в конце концов единственный вопрос, на который у них нет ответа: из чего сделаны соединяющие их узы? Что за материал такой, над которым не властно время? Он что, совсем исчез с поверхности Земли? И где можно получить его — хотя бы унцию?

Их обвинят в присвоении всех запасов человеческих чувств, в том, что они виноваты в их остром дефиците, наблюдающемся на протяжении столетий, во всех земных бедствиях, из них сделают козлов отпущения, необходимых цивилизациям для оправдания собственных неудач, от них потребуют, чтобы они воспрепятствовали концу света. А узнав, что это не в их силах, их казнят, как это случилось уже однажды при дворе короля Франции и как поступают всегда с теми, кто приносит дурные вести.

Голос в мегафоне требует, чтобы они сдались. Они бегут к своей машине. За ними гонится десяток других. Одна поддает их сзади, другая подсекает на полном ходу, их заносит, машина летит по воздуху, сносит парапет и падает в реку.

Перед тем как поток накрыл их с головой, влюбленные назначили друг другу свидание. Ни тот ни другой не знали где.

Они столько сделали, чтобы о них позабыли.

Их желание будет исполнено.

На этот раз никому они оказались не нужны — ни на Земле, ни на Небесах. Во всей Вселенной не нашлось такой империи, которая имела бы глупость предоставить у себя место неукротимым влюбленным. Чтобы избавиться от них навсегда, их отправили в мир, о котором почти ничего не было известно, мир нематериальный и вневременной, одинаково пугавший любителей добра и носителей зла.

Мир, который никто не придумал, никто не воображал, мир, происшедший не по чьей-то воле, а совсем наоборот.

Эту удаленную территорию, недоступную какой бы то ни было форме желания, подыскала себе отрешенность, решившая обзавестись собственным государством. Одинаково безразличная как к свету, так и к хаосу, отрешенность знала, что она гораздо сильнее всех богов и дьяволов, вместе взятых. Те слишком были заняты своими непомерными замыслами и промыслами, тогда как она обладала высшей способностью к безразличию и во всякой вещи искала инертность. Перед столь могущественным врагом становилось ясно, сколько у добра и зла общего, сколько в них страсти, как они борются рука об руку с этой холодной бесконечностью, которой достанет силы, чтобы поглотить их обоих. Боги и дьяволы даже задумались над самым страшным для них вопросом: а существуют ли они на самом деле, или их создали люди, чтобы справляться со страхом, охватывающим их при мысли, что все на свете кончается, и кончается навсегда?

В этот мир попадали в самом-самом конце, после всех «после», когда были исчерпаны все продолжения, когда человек наконец смирялся с тем, что он исчезнет насовсем, без надежды на возвращение, исчезнет, и никакая жаба, никакая бабочка не снизойдут до того, чтобы оставить ему свою телесную оболочку, ибо после него ничего не останется, исчезнет даже его прах, и сам он исчезнет из памяти потомков, которые даже не будут подозревать о его существовании.

Если люди боялись этого царства небытия, то только потому, что носили его в себе. Они были способны на любовь и ненависть, но больше всего им нравилось забывать, показывать свое бесконечное равнодушие, полное отсутствие любознательности — это и был прообраз их участи после смерти, а вовсе не блаженство или смертные муки, которые им обещали.

Оказавшись в этом жерле небытия, влюбленные не чувствовали себя ни истерзанными, ни умиротворенными, из них вынули душу, и теперь их даже не волновала необходимость искать друг друга. Впервые не ощущали они той силы взаимного притяжения, благодаря которой они столько преодолели, они пребывали в состоянии немыслимой опустошенности, когда нечего больше желать, нечем больше дорожить, когда не страшно потерять кого-то, когда не боишься за него, за то, что он страдает, потому что там даже страдания были упразднены.

Ах, если бы они знали раньше, что есть такое место, они любили бы еще сильнее, еще больше дорожили бы друг другом, они умоляли бы себе подобных позабыть всякую бережливость, всякую осторожность, всякую подозрительность. Они узнали здесь — слишком поздно! — что наряду с Раем, где вознаграждаются щедрые и добрые, с Адом, где караются испорченные и циники, существует еще одно место, куда попадают те, кто боялся жить, рисковать, предпочитая не конфликтовать, а уступать, не поддаваться искушениям, а проявлять осмотрительность, не отвечать ни за что, а уходить от ответственности.

Для влюбленных, сгоравших от страсти, не пожелавших излечиться друг от друга и, несмотря на упорное желание устраниться из мира людей, научивших стольких собратьев, как не задушить свои желания под нагромождением приличий, это был просто предел. Оказаться в этом царстве забвения, в этом чистилище для нерожденных душ, — эти двое не заслуживали такого.

Лучше тысяча смертей, чем такой конец — без выводов, без смысла, словно все, что они прошли, пройдено впустую и ничто больше не сможет положить предела этому последнему пределу, ибо напрасно время пыталось подстраховаться вечностью: вечность неожиданно оказалась такой же ограниченной, как человеческое воображение.

Уже замедлилось биение их сердец, так что ударам можно было вести счет.

Настало время прощаться, прекратить сопротивление, раствориться, смириться с тем, что ничто после них не напомнит об их существовании, что об их похождениях не будут больше слагать легенды, что вся эта история была лишь сном.

Однако, прежде чем перестанут биться их сердца, они позволят себе последнее воспоминание.

Одно-единственное.

Но надо было поторопиться, поскольку их память разрушалась на глазах, от нее откалывались целые куски.

Первыми стерлись дурные воспоминания, и теперь оставались самые лучшие, самые верные.

Мальчик-дикарь с янтарной кожей протягивает миску с водой… Батрачка холодной ночью делится своим одеялом… Индианка прячет отчаяние за светлой улыбкой… Палач, замахнувшись топором, шепчет осужденным на ухо: «Вы ничего не почувствуете»… Монах радуется, что научил чему-то двух невежд… Незнакомец подносит в дар свежеиспеченный хлеб… Хозяин отдает незнакомке двух собак, зная, что без них ей не выжить… Умалишенный предпочитает свободу благоразумию… Двое стариков, позабывшие обо всем, кроме самого главного… Умирающий желает путнице долгой жизни… Художник рисует с чужих слов лицо, которого никогда не видел… Матрос распевает в шторм, чтобы победить свой страх… Тиран кается в том, что позабыл свой народ… Пленник братается с товарищем по заключению… Зрители в театре, проявляющие такой же талант, как и автор пьесы… Мать, потерявшая голову от благодарности к той, что сумела зажечь взгляд ее сына…

Но и эти воспоминания, стоило о них подумать, распадались на куски. И вскоре осталось лишь одно — самое светлое.

Первый взгляд, которым они обменялись в то утро, в лесной чаще.

И воспоминание это так упорно цеплялось за жизнь, не желая распадаться, что послышался стук — неожиданный, дерзкий.

Ибо как можно вспоминать этот миг без надежды на следующий и на все, что будут после?

И вдруг, посреди ничего, когда забвение уже готово было навсегда поглотить их, сердца влюбленных застучали вновь.